Ярем Господень - [106]

Троих обречённых вывели из монастыря. Ефрем еще бодрился, нарочито громко гремел цепью, и Яковлев заорал:

— Успеешь, еще наслушаешься кандальных звонких песен. Аты, гривастый, чево тянешься как муха сонная… — шикнул чиновный на Феофилакта.

К воротам пустыни, откуда-то сбоку, вершне подъехал Дорофей и разом понял все. Озаботился, кинулся к Яковлеву.

— Умилосердись! Шубы, шапки позволь им взять — зима ж на носу. И дозволь, милостивец, проститься нам со святым отцом, с братьями…

Лесть монаха расслабила канцеляриста. Солдаты принесли из амбара нагольные шубы и шапки. Иоанн надел шубу, тихо порадовался: замерз же за долгую дорогу из Темникова.

Торопливо вышли из обители.

— Стоять! — тут же одернул Яковлев чернецов.

Иоанна, Ефрема и Феофилакта солдаты отвели от ворот шагов на десять. Взятые под арест стояли неподвижно.

На глазах провожающих виднелись тихие слезы.

Яковлев торопил.

Иоанн, гремя цепями, трижды поклонился до земли чернецам, широко перекрестил их. Поклонились первоначальнику, Ефрему и Феофиолакту остающиеся саровцы. Затем Иоанн также широким крестом осенил свою пустынь, передавая ее попечению братии и в заступление Божие и Царицы небесной. Он не выдержал и заплакал. Монахи скорбно опустили головы, Дорофей зарыдал.

Вывели за ограду запряженных ямских лошадей.

Загремели цепи. Заскрипели тележные оси — дорога спускалась к Сатису…

Ярко взблеснуло из-за туч высокое солнце на золоченом кресте Саровского храма. Ярким цветом осенних красок высветилась родная боровина — прощалась со своим старым пустынником.

Иоанн все оглядывался назад, жадно ловил глазами еще яркое сияние церковного креста и теперь, чему-то своему глубинному, открыто улыбался…

5.

После начальных допросов в Москве саровцев и берлюковцев перевезли в Петербург, в крепость.

Поскольку в дело попали монахи — «чины духовного ведомства», сперва допросить их решился первенствующий в Святейшем Синоде Феофан Прокопович. Такому высокому сану, конечно, не приличествовало являться в ушаковский ад — архиепископ допрашивал чернецов у себя на приморской даче в Ораниенбауме.

Феофан был очень заинтересован в исходе дела. К дознанию своему он привлек архимандритов Чудовского и Пацкого. Видимо, не совсем доверял Ушакову, глава Синода решил сам «распутать этот узел по предметам важности». Он скоро его распутал! После допроса несчастных подал Анне Иоанновне пространный, пугающий доклад, который императрица утвердила в середине августа, приказав «делать с арестованными что надлежит».

Начально и Иоанна коротко допросили в Москве в Синодальной канцелярии, а затем с Ефремом и Феофилактом увезли в Петербург. Там надолго как бы «забыли» о первоначальнике Саровской обители, но вспомнил о иеросхимонахе генерал Ушаков. Донёс служитель, что старец, похоже, сильно немоществует…

Андрей Иванович бегло прочел московский допросной лист Иоанна — он оказался кратким и не содержал ничего такого, за что можно было бы уцепиться и первому чиновнику политического сыска.

А из допросов саровцев следовало, что первоначальник «нравен» — то есть тверд в своих воззрениях, «состояния не коварного, только своего начальства над монастырем крепко держался» — крепко управлял, устав-то пустыни утвердили строгим… «В вещах, как-то книгах, которые при себе имеет — в тех братии не податлив». Последние слова, конечно же, нарочито сказаны для обеления своего аввы: не навязывал монахам запретное, ни в коем разе! В допросном листе объявлены личные труды Иоанна. Он сообщал, что наряду со всеми монахами, кроме того, что устав пустыни «содержит — несет послушание: лапти плетет и лестовки делает».

За ним пришли…

Он услышал тяжелые шаркающие шаги тюремщика и легкие летящие солдата, и разом понял кому и зачем надобен.

Замок заскрежетал, с грохотом откинулась железная накладка, и дверь со скрипом отворилась. Иоанн, гремя кандалами, встал, накинул на голову черный монашеский куколь, перекрестился и молча вышел в коридор, удивляясь как это еще держат его затекшие ноги — он так ослаб за последнее время, что и не чаял, что поднимется.

Допросная камора невелика. Голые пыльные стены, сырость по углам, местами щелястый пол. У оконной стены длинный стол, покрытый красным, давно вылинявшим сукном, на столе — зерцало,[77] трехрогие шандалы с оплывшими сальными свечами, бронзовые чернильницы, гусиные перья в тяжелых медных же стаканах, обязательная песочница для скорой сушки чернил.

Часто при допросах сидел секретарь Тайной — Хрущев, но на сей раз над столом возвышался только Ушаков. Никакого допроса не мыслилось и тот Хрущев без надобности.

Генерал внимательно оглядел старца и тут же заскучал. Ну, что проку мытарить этого высохшего схимника? За тетради Родышеского? Так их переписывают наверняка по всей Москве, кому в интерес. Разошлись эти тетради, эта книга по епархиям, монастырям, как и книга Стефана Яворского «Камень веры»… Тем паче и у вельможных книжников их не трудно бы сыскать, только кинься в домы… Что же причесть еще, какую вину добавить саровцу? Скупку земли, но все бумаги утверждены законным путем, а указ о закреплении угодий за монастырем сама императрица, по мнению Сената, высочайше утвердила… Передано из дворца: не лишать схимонаха ангельского чина — ну, в этом волен сам Господь Бог… И все же отпустить на все четыре монаха до окончания следствия нельзя — пусть сидит, спешить ему уже некуда…