Япония в раннее Средневековье VII-XII века. Исторические очерки - [8]

Существенное место в научной деятельности Цуда заняло фундаментальное исследование истории отражения мировоззрения и идей японцев в литературе. Первый том этого труда, вышедший в 1916 г. и охватывающий период от зарождения литературы в Японии до XII в. [436], положил начало подробному изучению жизни и быта господствующего класса раннефеодальной Японии, а также широкому использованию художественной литературы как исторического источника. Цуда детально рассмотрел представления аристократии в VIII–XII вв. о власти и религии, ее отношение к крестьянам и самураям, представления об окружающей природе, человеческих взаимоотношениях, любви. Его историко-литературный анализ содержит немало тонких наблюдений и оригинальных оценок. Однако не без влияния иррационалистической «философии жизни» В. Дильтея (1833–1911) и др. Цуда трактовал историю общества, отраженную в литературе, лишь как проявление стихийных жизненных условий, вне связи с объективным положением классов.

Представители историко-правового направления японской буржуазной историографии в первые десятилетия XX в. подвергли детальному изучению законодательные акты средневековой Японии. Они же, в частности Наката Каору (1877–1967), обратили внимание на правовой аспект истории японских вотчин. Наката, опиравшийся на сравнительно-исторический метод, предпринял попытку сопоставительного анализа налогового иммунитета и территориальной неприкосновенности японских вотчин с иммунитетом во Франкском государстве [320] Социально-экономическая же сущность вотчинной системы оставалась вне поля зрения историков права.

Если последние отдавали себе отчет в том, что объектом их анализа является одна из сторон исторического прошлого Японии, и даже включали историю права в более широкую в их понимании область истории культуры, то культурно-историческое направление заявило претензию на создание целостной истории, толкуя историю культуры как универсальную и всеобъемлющую. В наиболее полном виде эта идея была сформулирована в курсе лекций Нисида Наодзиро (1886–1964), впервые прочитанном в Киотоском университете в 1924 г. и изданном отдельной книгой в 1932 г. [330]. Одной из сильных сторон исторической концепции Нисида явился вывод об общем характере западноевропейского и японского феодализма, сыгравший положительную роль в борьбе с официальной концепцией исключительности и неповторимости национальной истории и культуры. Однако определяющими у Нисида были духовные явления истории феодального общества, что обусловливалось философско-исторической основой его взглядов, сформировавшихся под влиянием неокантианства, неогегельянства и «философии жизни» В. Дильтея. В культурно-исторической теории Нисида оказалось отвергнутым даже то позитивистски ограниченное понимание закономерностей и прогресса в истории, которое было присуще взглядам его университетского учителя Утида Гиндзо.

Отмеченное обстоятельство указывает на кризисные явления в развитии японской буржуазной историографии, обнаружившиеся к середине 20-х годов. Каждое из названных направлений, в сущности, не вышло за рамки попыток объяснить какую-либо одну из сторон исторического процесса, а выдвижение на первый план духовной стороны истории, усиление субъективистских тенденций в историческом познании только лишь усугубили эту односторонность.

Качественно новые представления об историческом прошлом внесла марксистская историография, сформировавшаяся в Японии во второй половине 20-х — начале 30-х годов и рассматривавшая феодализм как общественно-экономическую формацию. В то же время некоторые японские историки-марксисты полагали, что возникновению данной формации в Японии предшествовало существование рабовладельческого общества. Эта точка зрения получила определенное распространение и в послевоенной японской историографии (см., например, [185, с. 32]).

Независимо от конкретной датировки перехода Японии к феодализму (X в., XII в. либо позднее) современные японские историки-марксисты исходят из определяющей роли социально-экономических отношений. В частности, Нагахара Кэйдзи, продолжительное время отстаивающий мнение о становлении японского феодализма в XIV–XVI вв., считает решающим фактором распад вотчинной системы и формирование нового слоя землевладельцев, ведущих собственное хозяйство [317; 318, с. 99]. Однако акцент на отдельных сторонах социально-экономических отношений представляется недостаточным для характеристики феодализма. Тип ведения хозяйства, сложившийся в конкретно-исторических условиях, или формы эксплуатации крестьянства, безусловно, очень важны, но они определяют общественный строй не сами по себе, а как элементы всей системы господствующего способа производства.

Концепции японских историков — сторонников существования рабовладельческой формации в Японии неоднократно анализировались советскими востоковедами (см., например, [153; 172; 173; 174; 175]). В частности, И. М. Сырицын с полным основанием видит истоки этой концепции в неправомерном отождествлении отработочной ренты с рабовладением [174, с. 185].

Диапазон мнений о времени возникновения феодализма в Японии, представленных в современной японской буржуазной историографии, весьма широк, причем отсутствие методологического единства болезненно осознается буржуазными исследователями. Именно отмеченным обстоятельством Сэра Тэрусиро, в частности, объясняет многообразие точек зрения японских историков, связывающих исходный рубеж феодализма в Японии с началом развития вотчин (VIII–IX вв.), с появлением самурайства (XI–XII вв.), с установлением военно-феодального режима (конец XII в.), с феодальной раздробленностью (XIV–XVI вв.), с новым закрепощением крестьянства в XVI в. [375, с. 89].