Япония без вранья. Исповедь в сорока одном сюжете - [6]

«У вас в саду хурма растёт?» — «Растёт». — «А плоды-то есть?» — «Есть». — «А сорвать можно?» — «Пожалуйста». — «Ну, тогда и сорву». Такой ритуальный диалог происходил в былые времена в деревнях между вдовами или замужними и подростками перед тем, как первые научали вторых искусству любви. «Вчера к моей матери ходил?» — «Ходил». — «К старшей сестре бы тоже заглянул, а то мается, бедная». Так разговаривали соседи, когда был в ходу обычай ёбаи — ночные посещения мужчинами своих соседок. Детей было много, и разобраться, кто чей, было трудно. Часто по бедности новорождённых бросали — оставляли на обочине или перед храмом. Кто-то их подбирал, хотя и не всегда. Кровное родство было не так уж важно, и даже среди самураев четверть детей были приёмными. А уж в деревнях, где у людей и фамилий не было, дети были наполовину общими.

В 1687 году был принят «Закон о жалости к живым существам», в котором запрещалось убийство любой живой твари, и заодно народ призывали по возможности не проходить мимо брошенных детей, а брать их и воспитывать. Закон вскоре отменили из-за неурожаев тех лет, заставивших многих обратиться к животной пище. Но сам факт того, что в одном законе были объединены животные и дети, показывает отношение к детям того времени.

В конце девятнадцатого века начинаются новые реформы. Запрещают бросать детей, одновременно вводя европейские идеи кровного родства, семьи, материнского инстинкта, и свободные отношения между полами постепенно уходят в прошлое. Тем же кровным родством подпирают власть императора — прямого потомка богов. А народ учат быть ответственными за детей — перед обществом и государством. Страна модернизируется, мужчины бросают сёла, идут на заводы, едут сражаться — с русскими, корейцами, китайцами, американцами. Умирают. А женщины производят новое пушечное мясо. Чувство необходимости соответствовать насаждаемым сверху идеалам становится всё сильнее. Люди уже не могут оставить лишнего ребёнка на обочине. И когда прокормить детей не удаётся, ведут их к железной дороге — чтобы умереть вместе.

Сейчас, мне кажется, я понимаю, почему тот учитель всегда говорил с детьми на равных. Почему никогда не пытался их учить, а, скорее, учился вместе с ними. Почему его так любили дети и с трудом понимали их родители. Он пытался воссоздать в своей маленькой частной школе то, что Япония потеряла, — ощущение, что все дети в каком-то смысле общие. Что все выжившие — брошенные, подобранные, усыновлённые — не красивые игрушки и не болванки, из которых кровные родители должны выстругать примерных членов общества, а живые существа, такие же, как лошади, собаки или куры. Что в конечном счёте не так важно, кто их родители — их всё равно воспитывают все вместе.

И мне кажется, что без этого ощущения не может существовать настоящая японская деревня.

6. ДЕЛА ПОСТЕЛЬНЫЕ, ИЛИ РЕКА БЕЗ МОСТА

В конце восьмидесятых, когда Цой был ещё жив, а овраг рядом с моим московским домом был завален пустыми бутылками из-под одеколона, мой отец — до сих пор не знаю, зачем — повёл меня смотреть «Империю чувств». Было мне лет пятнадцать, я был ещё юн и неопытен, поэтому из первой части фильма извлёк немалую пользу. Вторая же напугала меня настолько, что, выйдя наконец из кинотеатра, я громогласно заявил: «Что бы со мной в жизни ни случилось, на японке я ни за что не женюсь». Через двенадцать лет я таки женился — по чистой случайности как раз на японке. И хотя пока у меня нет ощущения, что мне отрежут самое главное, сексуальность японцев не перестаёт меня удивлять.

Ощущение такое, словно секса в Японии просто не существует.

Представьте, что вы зашли в вашей России, Англии или Китае в табачную лавку купить сигарет. Представьте, что за прилавком стоит особь противоположного пола. Пожалуй, в любой стране мира вы немедленно оцените эту особь. Вы посмотрите на неё и представите себе, как бы это было. В большинстве случаев особь одновременно посмотрит и на вас — так же, оценивающе. Вы оба немо, не говоря ни слова, решите про себя, оно или не оно. И выйдете из лавки, поимев не только необходимую пачку сигарет, но и не менее необходимую оценку самого себя. Иногда оценка хороша, иногда нет. Но главное — вы чувствуете себя встроенным в систему, благодаря которой и появились на свет.

Или — обычная супружеская пара. Даже если обоим под семьдесят, они всё равно будут выказывать друг другу нежности, притрагиваться друг к другу, иногда поцелуются, возьмутся за руки или же будут постоянно ругаться, что, в общем, функционально примерно то же самое.

В Японии нет ни таких оценок в магазинах, ни нежностей между партнёрами — особенно это отсутствие чувствуется среди молодёжи. За семнадцать лет в Японии я ни разу не видел, чтобы японцы целовались на улице. Эротика начисто отсутствует в обыденной жизни — настолько, что в незнакомой компании просто не разберёшь, кто с кем. Нет ни кокетства, ни приставаний. При этом в стране всё же имеется постоянный ежегодный прирост населения, из которого следует, что кто-то как-то всё же. Но как?

Я попробовал поспрашивать у знакомых, как это им удаётся. Совсем молодые выдавали реакцию почти болезненную, хихикая, страшно конфузясь или вообще негодуя. Люди постарше старались поменять тему разговора. И лишь одна приятельница за пятьдесят, умная и весёлая, с сединой в волосах и задором в глазах, усмехнулась и приглушённым голосом ответила, что стоит ей нырнуть в футон — и она мгновенно настраивается на этот лад, будто нажимает на специальную кнопочку.