Янтарный сок - [4]

Разностопны ямбы? Так что же?

Краски раду — в слово!

Оно все может:

(«В лунном свете блекнет повилика,

В лунатичности серебряного лика

Воскрешает призрачно и дико

Прошлое на новый лад…»)

Вы осудите: много цитат…

А ведь стих здесь — оттенок цвета.

Упущу — не будет портрета.

Но каким же я вижу поэта

на «Портрете»?..

Грусть и радость живут в нем, как сестры, рядом;

а слеза дуновенью веселья рада.

(«Как мне грустно, как весело мне!

Я левкоем цвету на окне,

Я стекаю дождем по стеклу,

Колыхаюсьтенью в углу…»)

Светлой верностью дружба озарена;

а любовь — сердцем-памятью сохранена.

Чувствую молодость в новом портрете

(как в виденном прежде, в мягком берете).

И нового века вижу черты

в лице прежней «невской» красоты.

(«лейте, лейте херувимы,

как на розы Хирошимы,

райский ужас между слов!..»)

В «Портрете» — ни Пиренеев, ни Сены:

есть свет петербургских ночей весенних.

«Не сплю. Меня контрапунктом сложным…»

А.И. Солженицыну

Когда правда загнана в подполье,

она, задыхаясь, ищет выхода с такой силой,

что в неминуемый момент взрыва — погибает все вокруг…»

Эмиль Золя. «Я обвиняю».

Не сплю. Меня контрапунктом сложным

всю ночь будоражит хор голосов.

Глушат их века, камни стен острожных,

радар, электрон — их убить не может

ни сила стихии, ни власть богов.

Пусть слов чужеземных иль русских, древних

я смысл не всегда могу понять;

но слышу мелодии септим гневных

в попытке основы октав прорвать.

Здесь соло вдруг тонет. В фальцете, в свисте

я слышу: измена… клевета… позор!

Но вновь прорывается голос чистый,

в нем дрожь страдания, в нем сила истины,

и он — один — покрывает хор,

как колокол: «Требую правды, света…

Я обвиняю: царит в стране

бесправие… всех виновных — к ответу!

Погибну я, но не буду нем!

То было… Как, было в нашем столетье?

Ведь явственно слышу фальцет и свист,

и вот он — полный презренья к смерти

разносится эхом по всей планете

над всем смелый голос, печален и чист.

Так будет: на Сене, Москве-реке, Арно…

Где б рот ни закрыли любимцу муз

рукою невежественно-коварной —

в ответ прозвучит на весь мир

J’Accuse!

«Художник и Поэт в нем жили рядом…»

В.А. Сумбатову

Перо и Кисть — вот герб двух светлых муз;

Как благодатен тесный их союз!

Художник и Поэт в нем жили рядом.

Перо учило кисть уменью петь,

и радуга была ему наградой:

перо впитало жадно красок радость,

сулила юность — вместе ввысь лететь.

Им надломила крылья вдруг война,

перо и кисть сломив одним ударом.

Но смерть минула храброго гусара:

богатой в мире жатвою она

впервые так была поглощена.

(В поход шел воин с верою поэта:

Руси открыта в будущее дверь.

Ей нужен мир, теперь пора расцвета…

Помочь необходимо ей! Наветам,

злым, разрушительным — не верь, не верь.)

Недвижна кисть. Но обморок пера

повторно прерывает голос Музы.

Недуга медленно снимая узы,

настойчиво зовет: «Вставай, пора!»

Пот; очнулся. Но в бреду металась

страна его: в беспамятстве толпа

от вековых традиций отрекалась,

колонны храмов и дворцов взрывала,

от ярости, зажженной в ней, слепа.

Вдруг… Счастье? Да. Он больше не один.

Старинный дом — гнездо их на Покровке —

Вдвоем. Камин. Кофейник на спиртовке…

Пусть в городе восстанье, залпы, дым —

ничто не разлучит их. Вместе — в Крым!

Кто там?.. В матроске мальчик и кадет

с перрона машут. Лица их знакомы…

Толпа чужая. И не те знамена —

прощался с детством, с юностью поэт.

За Перекопом — Севастополь… Трое

теперь в гнезде их. Но в душе больной

предчувствие потерянного боя —

в Константинополь!.. Нет нигде покоя:

повсюду солнце «с траурной каймой».

Вдруг в семихолмном Риме видит он

берез (берез!) «зеленые фонтаны».

Стал шире и яснее горизонт.

Перо и кисть запели в унисон

Он счастлив: с ним всегда его Роксана.

И хлынули стихи на полотно,

с палитры — брызги красок на страницы;

торопится он солнцем насладиться,

боясь: не затемнилось бы оно…

Десятки лет спустя: не может мгла

отнять у памяти тот «полдень-диво»,

всё — даже облако над полуспелой нивой,

что кисть его тогда пленить смогла —

поэт вновь пред собою видит живо.

Он, побеждая зреньем новым тьму,

поет о мире, видном лишь ему.

«Боязливость ребенка. Бесстрашие льва…»

Надежде Мандельштам

И блаженных жен родные руки

Легкий пепел соберут.

Осип Мандельштам

Боязливость ребенка. Бесстрашие льва

и святого презренье, —

в светлой раме является мне обновленный портрет.

Кистью друга воссоздан для будущих он поколений.

Мир узнал, вопреки искаженьям судей,

их запретам презренным:

был в России двадцатого века затравлен поэт.

Не умел семенить за судьей. Отрекаться.

Челом бить с повинной.

Как герой из Ламанча копье, поднимал голос свой.

(А Россия теряла в бессильи сына за сыном).

О грузине всевластном сказал:

«Что ни казнь у него, то малина…»

Волки приняли вызов: был злобен их скрежет и вой.

Слежка. Обыск. Вот груда стихов на полу.

На сонете Петрарки

дописал перевод полицейский сапог.

За окном где-то ворон привычно-пророчески каркнул,

и поэта, подвластного злейшей

в истории всех олигархий,

увели за порог майской ночи, за жизни порог.

Друг-жена и свидетельница

Долгих с Музою споров поэта

в память сердца сумела подслушанное заключить.

Защитив от Серпа и от Свастики черных наветов,

пронесла она клад свой бесценный,

чтоб снова отдать его свету —

низко хочется голову мне перед нею склонить.