Янтарные цветы - [76]

– Держи, – говорит Билл, вернувшись. – Смотрю, у тебя тоже есть телик. Правда, за этими толстенными стойками для балдахина его почти не видно. До Лукаса дозвонилась?

– Да, все хорошо. Чарли уже спит.

– Можно я присяду на минутку?

– Конечно.

Он берет стул с прямой спинкой и сиденьем, расшитым розами, и усаживается прямо на цветы. Я устраиваюсь на краю кровати.

– Ты недавно спрашивала, есть ли у Террела надежда. После того, что случилось сегодня… я подумал, лучше буду честен. Вполне вероятно, что Террел умрет. Надежды почти нет. Я знаю, тебе сегодня нелегко пришлось. Встреча с Террелом, эта казнь… Неважно, как ты относишься к высшей мере наказания. Пять лет назад я был всеми руками «за», но обстановка точно так же била по нервам. – Я потрясена его словами. Мне казалось, он абсолютно уверен в победе. – Два случая заставили меня поменять взгляды. Эдакое типичное адвокатское озарение: я вдруг осознал, что на этой кушетке никогда не оказывался богатый человек. И никогда не окажется. Окончательно меня добила встреча с Энджи. Она познакомила меня с парой смертников – виновных. Один, к примеру, на метамфетамине пробрался на чужой задний двор и пристрелил старушку в инвалидном кресле, чтобы войти в дом и украсть ее сумку. Энджи считала, я не справлюсь с работой, если не пойму одной простой истины: невиновность – еще не главное. Смертники, заключенные, с которыми я познакомился, уже совсем не те люди, что совершали преступления. Они больше не пьют и не употребляют наркотики. Они родились заново. Или окончательно спятили. – Билл откидывается на спинку стула. – А еще иногда они – невиновны.

Интересно, давно он приберегал для меня эту речь? И почему решил выступить именно сегодня?

– Я не знаю, как отношусь к смертной казни, – говорю я. – Пока… не определилась. – Сперва мне надо выполнить кое-какие обещания.

– А Террел?

– Не готова сейчас о нем говорить.

Билл кивает.

– Ладно, отдыхай.

Как только дверь за ним закрывается, накатывает непреодолимое желание смыть с себя минувший день. Захожу в ванную, оборудованную сразу и старомодной, и современной сантехникой, стаскиваю с себя одежду и кладу ее на шкафчик. С ужасом понимаю, что завтра мне придется надеть эти вещи, запятнанные смертью. Но больше я ничего с собой не взяла – только пару батончиков мюсли, бутылку с водой и катушку шелковых ниток с иголками для эксперимента по кружевоплетению. В последний момент я бросила в рюкзак свои показания – на тот случай, если Билл спросит, прочла ли я их. Не прочла. Я только открыла конверт, достала бумаги – и засунула их обратно.

Отодвигаю шторку и поворачиваю рукоятку смесителя. Тут же из душа начинает литься вода – горячая, шелковистая. Я трижды намыливаю и ополаскиваю все тело и только потом выхожу на скользкую белую плитку. С неохотой натягиваю прежнее белье и белую майку, которую – без особого толку – надела для тепла под кофту. Вытираю волосы полотенцем, так что на голове образуется гнездо из рыжих кудряшек – я слишком устала, чтобы сушить их дорогим гостиничным феном.

Залезаю в холодную постель и стараюсь не думать об убитой горем матери Гутьерреса, которая наверняка помчалась в морг сразу после казни: чтобы успеть впервые за долгие годы прикоснуться к еще не совсем остывшему телу сына.

В 4.02 я открываю глаза. Тяжело отдуваюсь, словно с моего лица только что сняли подушку.

Лидия.

В окно льется прохладный свет. Зимняя буря утихла. Но у меня в голове вертится ураган тревожных мыслей.

Мне тревожно за Чарли. Я представляю, как она спит, запутавшись в одеяле. Ее грудь мерно вздымается и опадает. Вдох, выдох. Стараюсь дышать вместе с ней. Представляю Лидию, которая после соревнований подносила к моему рту бумажный пакет: дыши. И я дышу. Вдох, выдох.

Лидия, Лидия, Лидия. Она повсюду, прямо в этой комнате. Прежняя Лидия, которая считала мой пульс, и другая, которая так хочет вылезти из конверта, что лежит в моем рюкзаке.

Неужели я сейчас упускаю важную подсказку? Или все мы висим на волоске – в одном предательстве, в одном неосторожном слове от ссоры, которая способна навек разлучить лучших друзей? Я всегда, всегда защищала свою лучшую подругу. Даже мой дедушка, знаток и ценитель ее буйного воображения, не был так в ней уверен, как я.

– Что ты нашла в Лидии? – однажды спросил он.

– Она ни на кого не похожа, – ответила я, слегка обидевшись, – и никогда меня не бросит.

За месяц до суда Лидия изменилась. Прежняя Лидия смеялась над лифчиками «вандербра» с эффектом «пуш-ап». Она брала свои груди в ладони и поигрывала ими, изображая Еву Герцигову с рекламных щитов. «Посмотри мне в глаза и скажи, что любишь». Потом она задирала колено, упирала руки в бока, выпячивала грудь и томно произносила: «И кого волнует моя прическа?»

Новая же Лидия купила себе «вандербра» – и стала его носить. Она жаловалась, что старшеклассникам лишь бы писюлёк куда-нибудь воткнуть. У пятерок в ее дневнике появились минусы. Она перестала пить «Доктор Пеппер» и есть жареный сыр, а самое ужасное – прекратила без умолку трещать на смеси уличного и научного жаргона. Я понимала, что пора вмешаться и устроить ей допрос, но была слишком поглощена происходящим в собственной голове.