Ян Гус - [45]

примеры из Священного писания не будут убедительными, я рад буду поучиться у вас».

Это показалось отцам собора поистине злостным упрямством: «Как? Он готов подчиниться только доводам разума? А не выговорам, не приговору?!»

Обе стороны оказались на противоположных и непримиримых позициях. Гус добивался того, чтобы с ним дискутировали, чтобы ему доказали, если он не прав, убедили бы его, церковное же собрание требовало подчинения диктату, не дискуссий с Гусом, а суда над виновным.

«Знай же тогда, — отвечал д’Айи, разгневанный уже до последней степени, — что, по мнению шестидесяти ученых докторов, «убеждать» тебя надо только так: заставить тебя признаться, что ты заблуждался в артикулах, как мы тебе указали, и принести клятву, что ты не будешь ни учить по этим артикулам, ни проповедовать, в-третьих, отречься от них, в-четвертых, с этой минуты писать и проповедовать обратное тому, что ты до сих пор ошибочно защищал!»

Гус столь же взволнованно ответил:

«Во имя милосердия Божия, но ведь это противоречит моей совести — отрекаться от фраз, которых никогда не произносил. Не надевайте мне на горло петлю проклятия, не вынуждайте меня лгать и отрекаться от того, чему я никогда не учил, ибо это показали против меня лжесвидетели! Нельзя же отречься от выдуманного и несуществующего, ибо клятвенно отречься можно лишь, когда отказываешься от ереси, в которой пребывал ранее!»

То, чего не сумели достичь прелаты, попытался сделать Сигизмунд: он стал уговаривать Гуса подчиниться мнению стольких ученых, умнее которых он, вероятно, не хочет себя считать. А что касается отречения от взглядов, которых он, дескать, и раньше не придерживался, так и на это у Римского короля нашелся совет, отвечающий его циничному характеру: «Почему бы тебе не отречься клятвенно от всех ересей, даже если их ты и не проповедовал? Я бы это сделал без колебаний, разве из этого следует, что я их признавал?» — «Ваша милость, — отвечал Гус, — совсем не одно и то же — просто отказаться от ереси или клятвенно от нее отречься. Я не хочу оскорблять ни свою совесть, ни бога, а это и случилось бы, если б я клятвой подтвердил отречение от ересей, которых никогда не исповедовал».

Не было ни малейшей возможности договориться. Здесь столкнулись два мира.

Еще какое-то время продолжались попытки запугать, сломить Гуса — все тщетно, хотя Гус был уже на грани физического изнеможения. Надежды на возможность принудить Гуса к отречению явно слабели; поток обвинений, правда, еще долго не иссякал, но все уже чувствовали, что они напрасны. Наконец замолчал и д’Айи, озлобленный и неудовлетворенный: грозило свершиться именно то, чего он так не хотел, — склонить Гуса к отречению не удастся, и собору ничего не останется, как осудить его и тем самым увенчать мученическим венцом.

В это время в собрании прозвучал голос, который должен был тягостно подействовать даже на самых заклятых врагов Гуса, — слово взял Штепан Палеч. До этой минуты он всеми средствами старался сделать положение Гуса как можно более тяжелым, не колеблясь, прибегал ко лжи и искажениям фактов, лишь бы только достичь заветной цели: уничтожить своего бывшего друга, а ныне смертельного врага.

Подстегиваемый личной ненавистью, уязвленным самолюбием и иными страстями, он заявил теперь:

«Беру в свидетели его королевское величество и вас, достопочтенные отцы, что в своих обвинениях против Гуса я не руководствовался личной злобой, в чем богом клянусь; все это я делал лишь для того, чтобы остаться верным присяге, которую я принес как доктор богословия». В наступившем тягостном молчании раздались последние слова Гуса:

«Ныне стою пред судом Божьим, который по заслугам рассудит и меня и вас».

Когда Гуса увели из зала заседаний, чешские дворяне стали случайными свидетелями разговора, происшедшего между Сигизмундом, кардиналом д’Айи и некоторыми другими сановниками.

«Вы уже слышали, — сказал король, — одного того, что содержится в его (Гуса) книгах, достаточно для осуждения. Поэтому, если он не захочет отречься от ереси, пусть его сожгут. Но знайте, как бы он ни обещал, что готов отречься или уже отрекся, не верьте ему, даже я ему не поверил бы. Ведь если он вернется в Чехию к своим сторонникам, он начнет проповедовать новую ересь, и тогда будет еще хуже».

Этот случайно услышанный разговор был одной из самых важных вестей, привезенных чешскими дворянами из Констанца. Он был предзнаменованием всех будущих отношений Сигизмунда к чешскому наследству. Излишни были опасения Сигизмунда, что Гус может когда-нибудь вернуться в Чехию. Даже в том невероятном случае, если бы Гус отрекся, как этого от него требовали, собор уже имел для него готовый приговор, поистине милостивый: пожизненное заточение!

ГЛАВА 17 В ОЖИДАНИИ СМЕРТИ

Это третье «слушание», — а оно явно было последним, — безжалостно разрушило все надежды Гуса, надежды не только на то, что он сумеет вырваться из рук врагов, но и на то, что исполнится его единственная мечта — свободно обратиться с речью к совести христианства. Завтрашний день был скрыт от него темной завесой, а когда она подымется, Гус мог ждать уже только одного — смерти.