Длинный как жердь, кости да кожа, он горбился, и ветхая, грязная рубаха выскакивала из жеваных штанов. Лицо у него было как у робкого ребенка.
— Ну и жизнь, — почти крикнул он, глядя на улицу. Вероятно, с жизнью у него были свои счеты, раз вот так он мог бросить ей злой упрек. Заметив наше присутствие — я хотел понять, к кому он обращается, — парень огляделся и крикнул горе:
— Зачем человеку жизнь?
Потом, презрительно-покорно пожав плечами, снова шагнул в таверну и сел на краешек скамьи, стоявшей у стены. Взял бутылку, поднес ее к свету, который шел из открытой двери, и поставил на мраморную стойку.
С силой тряхнул он своими длинными руками, понимая, что, если бы не они, не был бы он здесь, так далеко от своего дома. Будь он прокаженным, он мог бы жить в родном краю милостыней.
Должно быть, потому он так зло смотрел на свои руки.
Сдвинув на затылок засаленную кепку, парень сорвал с шеи платок и вытер им выступивший пот. Не мог, как видно, он сидеть, ничего не делая.
Потом, взяв в руки бутылку, он вежливо сказал:
— Ваше здоровье!..
В ответ раздался благодарный гул голосов.
Тогда, вытерев рот рукавом рубахи, парень стал пить. Все мы, повернувшись в его сторону, смотрели на него. Он это понял, почувствовал наши взгляды. По всему было видно, что такое внимание ему непривычно, и он, бравируя, допил все до последней капли. Опять вытер рот, протянул пустую бутылку хозяину и попросил еще.
— Это я готовлю себе постель… На вине спится лучше, чем на циновке.
Отпустив шутку, сам он даже не улыбнулся. Да и никто из нас не нашел в ней ничего смешного.
— Вчера этот сукин сын поставил мне фонарь. Только сегодня заметил. Мы с приятелями приехали в Буселас ночью. Приехали на сбор винограда к хозяину Сойзе, Тоино де Сойзе. А этот сукин сын шофер стал ругаться, требовал пятьдесят миль-рейсов. Пятьдесят мильрейсов за пол-легуа! Небось с Сойзы не посмел бы больше десяти взять. А с нас… Надо же! Свой своего обдирает. Хуже не придумаешь, что тут говорить!
Его передернуло, он вдруг умолк, но тут же заговорил еще резче:
— К вину каждый тянется, а к справедливости… Чтоб этот сукин сын, обобравший нас, оставил эти деньги в аптеке. Худшей беды я ему не желаю. Вот моя беда хуже.
Он поднес бутылку ко рту, на этот раз его не вытерев, и одним глотком осушил половину.
— Черт побери, трястись два дня в поезде, потом на грузовике в поисках работы — и все зря! Ведь там, где я родился, ее не найдешь, хоть тресни!
Я не понял, почему он посмотрел именно на меня. Его потухшие, тоскливые глаза вдруг зло сверкнули.
— Сеньор хочет сказать… земли мало. Как бы не так. Кое у кого полный достаток и земли хоть отбавляй. Живут что твои графы. Три-четыре жнейки пустят на поле — и порядок! А мы, мужики, хворост собираем, как бабы, за каких-нибудь восемнадцать мильрейсов в день. Кто хочет, конечно… А кто не хочет, тот — лодырь. Тому — голод и тюрьма.
Его снова передернуло.
— Женская работа для мужика, — продолжал он, усмехнувшись. — Вот почему те, кто там остаются, — бабы, а не мужики. Как-нибудь женщины соберутся и кастрируют их. Если бы моя мать вовремя сделала это с моим отцом, меня бы не было на свете. — Но сказанное, видно, не удовлетворило его, и он добавил: — А уж коли я родился, надо было меня о стенку головой… — Он тяжело вздохнул. — Ну и жизнь! Вам, наверно, не по душе моя компания… Ведь мы, приезжие, отнимаем работу у тех, кто здесь живет. Так? Точно я говорю?…
Вино делало свое дело, и скоро мысли его стали путаться, а язык заплетаться.
— Точно! Разве нет? А из дома уйти в чужие края — что может быть хуже? Дома-то и стены помогают. Любая боль проходит. У нас в округе ни один шофер не сдерет пятьдесят мильрейсов за пол-легуа. Это все равно что ограбить слепого. — Он снова с силой тряхнул руками. — Тебе вот нравятся твои руки? Ну скажи, нравятся?!
— Они мне ничего плохого не сделали!..
— А хорошего?
— Без них я бы…
— A y меня наоборот. Если бы у меня их не было, я бы не оставил свои края. Я бы, может, с голоду подох, но не уехал, нет. Пошел бы милостыню просить. Любой подал бы калеке. И хворост не заставили бы таскать… А ты, я вижу, из тех, что хворост таскают? Ну нет, уж лучше родиться бабой и солдат ублажать.
И парень с ожесточением плюнул на пол, будто надеялся вызвать землетрясение.
