Якутскіе Разсказы. - [8]

Отражаясь отъ золота и серебра, преломляясь въ хрустальныхъ украшеніяхъ люстръ, лучи солнца разбивались на тончайшія нити всѣхъ цвѣтовъ радуги, а одежды святыхъ на образахъ отливали тысячью красокъ. На эти горящія огнемъ ризы кадильный дымъ набрасывалъ сѣрую кисею своихъ клубовъ. Блѣдно горѣло въ нихъ пламя свѣчей и лампадъ, только строгое лицо отправлявшаго обрядъ священника ясно вырисовывалось передъ глазами парня. Кехергесъ трепеталъ подъ его суровымъ взглядомъ. Чего онъ хотѣлъ отъ него? Правда, вѣнецъ не совсѣмъ хорошо сиделъ на его остриженной головѣ, но развѣ онъ виноватъ въ томъ? Вѣдь такъ на него надѣли.

Наконецъ, онъ не выдержалъ и, заложивъ назадъ руку, сталъ шевелить многозначительно пальцами передъ самымъ носомъ Тараса, но тотъ, погруженный въ молитву, не замѣчалъ этихъ сигналовъ отчаянія. Часто склоняя голову внизъ, онъ билъ себя въ грудь и горячо просилъ Бога, могучаго русскаго Бога, о счастьи дочери. Сердце стараго якута сильно билось, глаза заволоклись слезами, не удивительно, что онъ не замѣчалъ безпокойства парня. Не замѣчалъ и того, что криво держалъ свою свѣчу, сильно отекавшую, къ большому огорченію церковнаго сторожа, въ пользу котораго шли огарки.

Только сватья, чаще бывавшая въ церкви, да Быча́, по ея примѣру, держались благопристойно и мѣрно взмахивая рукою, осѣняли себя крестомъ и клали поклоны.

— Господи… Господи… Господи!.. загудѣлъ дьячекъ, любуясь своимъ басомъ, отъ котораго дрожали стекла и, слегка побрякивая, колыхались подвѣски паникадилъ.

Между тѣмъ, Кехергесъ задыхался отъ волненія. Вѣнецъ у него сдвинулся на самый лобъ.

— Свѣчка! крикнулъ наконецъ сторожъ, выведенный изъ терпѣнія, и рванулъ Тараса за рукавъ. Тарасъ очнулся. Въ эту же минуту вѣнецъ упалъ съ головы Кехергеса и со звономъ покатился подъ ноги священника. Парень поблѣднѣлъ, какъ то полотенце, на которомъ стоялъ. Дьячекъ поднялъ вѣнецъ и надѣлъ на голову якута, причемъ непримѣтно, но сильно рванулъ его за ухо.

— Господи… Господи!.. вновь загудѣло во храмѣ, а въ головѣ бѣднаго Кехергеса опять закружилось и зашумѣло. Къ довершенію всего, снѣгъ на его обуви началъ таять и вода потекла въ тѣмъ же направленіи, въ какомъ недавно катился вѣнецъ. Женихъ опустилъ глаза, въ его головѣ окончательно все помутилось. Что будетъ, если запачкается богатая одежда священника?

— Поцѣлуйтесь!.. раздалось въ его ушахъ.

Быча́ толкнула жениха и подставила ему свои губы. Слава Богу, все кончилось! Поцѣловавшись, молодой утеръ свой носъ и поспѣшилъ спрятаться въ темный уголъ; новобрачной заплели косу и всѣ, одинъ за другимъ, осторожно вышли изъ церкви.

— Ишь, накапалъ!.. ворчалъ сторожъ, соскребая съ полу капли воску. — Ему что? — транжиритъ изъ чужого кармана… Эхъ, народъ! народъ! и качая головой, и звеня ключами поспѣшилъ за выходящими.

И опять стало въ церкви пусто и тихо; только лучи солнца все такъ-же горѣли на позолотѣ и хрусталѣ, да висячіе подсвѣчники, сотрясенные во время обряда, тихо колыхались на своихъ позолоченныхъ цѣпяхъ.

Тарасъ размякъ и расчувствовался.

— Кончилось! повторялъ онъ, глядя на дѣтей влажными глазами.

Но что-то не всѣ веселы? Безпокойство и смущеніе не оставили Кехергеса, Тарасъ видѣлъ это. Чтобы успокоить и приласкать парня, старикъ подозвалъ его къ себѣ, далъ ему денегъ и велѣлъ идти въ кабакъ за водкой.

— Торопись-же и нагоняй насъ… уѣдемъ сейчасъ!.. Боченокъ возьми у цѣловальника, скажи, что отъ меня пришолъ; онъ мнѣ пріятель.

Въ кабакѣ было людно, шумно и, по обыкновенію, темно. На грубой кабацкой стойкѣ хоть и горѣла свѣча, но кривой подсвѣчникъ, въ которомъ она стояла и ея нагорѣвшій фитиль ясно свидѣтельствовали о равнодушіи посѣтителей къ свѣту. Не заботился о немъ и стоявшій тутъ-же якутъ, съ вялымъ сухощавымъ лицомъ. Этотъ, съ виду безучастный человѣкъ, видѣлъ все, не глядя, и, не слушая, слышалъ все что творилось въ его заведеніи.

Впрочемъ, свѣтло было настолько, что онъ могъ слѣдить за стоявшими передъ нимъ чашками и, всегда готовый наполнить ихъ, не пропускалъ удобнаго случая налить въ нихъ воды вмѣсто водки.

Несчастная сальная свѣчка трещала и шипѣла, тщетно воюя съ клубами табачнаго дыма и съ парами человѣческаго дыханія, окружавшими толпу.

Вспыхивающее пламя освѣщало временами лица гостей и чорныя, мѣстами покрытыя инеемъ и плѣсенью стѣны избы; потомъ снова все покрывалось сумракомъ. Здѣсь всегда было душно, пахло водкой и оленьими шкурами, изъ которыхъ состояла одежда большинства посѣтителей.

Кехергесъ подошелъ къ цѣловальнику и передалъ порученіе Тараса. Кабатчикъ кивнулъ головой въ знакъ согласія, крикнулъ на помощника, чтобы тотъ смотрѣлъ, а самъ, наклонясь подъ прилавокъ, сталъ цѣдить изъ стоявшаго тамъ боченка требуемую водку.

Кехергесъ пытливо разглядывалъ окружающихъ.

Какой-то тунгусъ, подвижной, сухощавый, неувѣренно подпрыгивая на тонкихъ ногахъ, разсказывалъ о замѣчательныхъ подвигахъ своего отца, объ его охотничьихъ приключеніяхъ, о «неразмѣнномъ» фунтѣ пороха, служившемъ ему 10 лѣтъ.

— Разъ случилось ему, говорилъ тунгусъ, — убить изъ винтовки однимъ выстрѣломъ и одной пулей — лося, медвѣдя, который подкарауливалъ этого лося, случайно набѣжавшую лисицу, 14 оленей, которые тутъ-же паслись, гуся сидѣвшего на горѣ надъ озеромъ… Ей-же Богу… утку, плывшую по этому озеру… ей-же Богу… пуля попала въ щуку, тамъ я ее и нашолъ… Хочешь: продамъ!