Якорь в сердце - [106]

С этой минуты Галфина будто подменили, даже манера речи изменилась — пропали его обычные «понимаете ли», «не так ли» и «однако» после каждого слова. Врач отдавал четкие распоряжения, которым подчинялись все, капитан тоже. В ассистенты Галфин взял второго радиста и главного электромеханика — людей, привычных иметь дело с мелким инструментом, — и по совершенно непонятной причине еще и меня.

Машины застопорили: никакие сотрясения не должны были влиять на ход операции. Затем мы, ассистенты, помыли руки. Вошел Галфин: лицо бледно, но в темных глазах непреклонная решимость. Он привычно направился к ванне и… остановился как вкопанный. Лишь теперь он вспомнил, что правая рука у него в гипсе. Если он и заколебался, то не более чем на секунду. В следующий миг гипсовый лангет был взрезан и сорван.

Галфин приступил к операции.

Неужто это тот самый Галфвинд, у которого от «войны динамиков» нестерпимо разболелась голова?.. Нет, это был совершенно другой человек! Навряд ли он даже сознавал, что совершил нечто из ряда вон выходящее. Разве не первостепенная задача врача помогать страждущим? У самого где-то болит? Ничего, заживет, неженкам не место в медицине…

Матросу он сделал укол новокаина, и тот почти не почувствовал скальпеля. Зато выражение лица врача свидетельствовало о жестокой боли в поврежденной руке. Особенно когда требовалось покрепче держать скальпель или зажать пеаном перевязанный кровеносный сосуд. Не знаю, думал ли тогда Галфин, наш Галфвинд, о том, что у него смещаются несросшиеся кости, что он калечит себе правую руку?.. У меня же эта мысль не выходила из головы.

— Кетгут! — отчеканил врач.

Я понял, что операция подходит к концу. Насчет ее исхода сомнений быть не могло. Когда я снял с лица матроса марлевую повязку, то увидел, что он преспокойно улыбается.

Наложена последняя скобка.

— Перенесите его на койку, — распорядился врач, лицо которого показалось мне внезапно осунувшимся.

— А вам гипс на руку? — напомнил электромеханик.

— После, после, сперва надо передохнуть.

Мы осторожно перенесли матроса в лазарет. Через полуоткрытую дверь мне был виден врач. Он стоял перед зеркалом и изучал свое отражение. И я подумал, что в зеркале действительно совсем другой человек.

1958

Перевел Ю. Каппе.

В ЛУЧАХ МАЯКА

ПЕРВЫЙ РЕПОРТАЖ Очерк

Я ехал в Колку с твердым намерением ничего не писать. Праздновать так праздновать, как-никак День рыбака! Я оставил дома блокнот и ручку, а обглоданный огрызок карандаша, который случайно нащупал за подкладкой пиджака, выбросил в автобусное окно. И вечером, глядя концерт самодеятельности, отплясывая матросскую польку с неутомимыми колкскими рыбачками, чокаясь со стариками и беседуя с рыбаками про то, про се, я с нескрываемым чувством превосходства поглядывал на журналистов. Одни из них, улучив момент, забивались в какой-нибудь уединенный угол, спеша записать только что подвернувшуюся информацию. Другие приставали к рыбакам и работникам рыбзавода с нудными вопросами о плане и процентах, третьи ежеминутно пускали в ход фотоаппараты с блицами, выхватывая парочек даже из глубокой тени в парке.

Особую прыть проявляла девица лет двадцати пяти с русыми, по-мальчишески постриженными волосами. Ее курносый и плоский нос, казалось, все время принюхивается: не пахнет ли где сенсацией. Живые, карие, как у белки, глаза с такой мольбой смотрели на собеседника, что мало кто был в силах отказать. Грубый холщовый пиджак и брюки, которые едва доходили ей до щиколоток, резко выделяли корреспондентку в празднично одетой толпе, хотя она несомненно вырядилась подобным образом, чтобы не отличаться в обществе рыбаков.

Неллия Марциня — так звали молодую журналистку — была единственным представителем прессы, не уехавшим с утренним автобусом. Ей явно не хотелось ограничиться в первом самостоятельном репортаже описанием праздника или сухим интервью. Она решила привезти яркий очерк о работе рыболовов в открытом море, дать на газетных столбцах захватывающую картину производства, словом, изобразить «настоящую жизнь». Вот почему сразу после восьми утра Неллия Марциня очутилась в кабинете директора рыбзавода.

И здесь она применила свое испытанное оружие — глаза. Они в самом деле были весьма выразительны: в них умещалась вся гамма чувств — от просьбы и отчаяния до заманчивых обещаний. Бригадир Печак, однако, не сдавался. Правда, этот широкоплечий рыбак почти не отрывал восхищенного взгляда от привлекательной корреспондентки, но это не мешало ему отрицательно мотать головой, притом с такой энергией, что выцветшая на солнце прядь светлых волос, подобно желтому маятнику, колыхалась над рябым лбом.

— Нет, товарищ директор, сегодня у нас ничего не получится.

— Слушай, Печак, не валяй дурака! Сам работал на фабрике, знаешь, что это значит, когда в последний день месяца не хватает до плана жалких пяти центнеров. Если бы я требовал, гнал на лов, так нет же! Рыба в мереже! Давай заведи мотор и езжай вычерпывать.

Юрис Салнынь поднялся, как бы желая показать, что разговор окончен.

На бригадира это не произвело впечатления.

— У меня вал барахлит. Была бы хоть вчерашняя погодка, но когда так задувает…