Якоб-старьевщик - [2]

Якоб — один из немногих друзей, на которых я могу опереться в любой жизненной ситуации. Чем я заслужил его дружбу, не знаю. В ту далекую пору я был начинающим писателем — так по крайней мере я себя называл, — сидел без гроша в кармане, а зачастую и без работы, вольно или невольно, и мне хорошо было в этом баре, причем особое расположение я чувствовал к Якобу — Якобу, прошедшему огонь, воду и медные трубы, к Якобу, который слыл в нашем городе заправским шулером и бродягой. В свою очередь Якоб проникся неизъяснимой симпатией ко мне. Он не позволял никому и ничему ко мне подступиться. Конечно, я не то чтобы все время торчал возле Якоба, когда бывал в баре; я вовсе не отирался поблизости от него, просто был тут, один среди многих, но, если возникал спор — а такое в баре происходило часто, — Якоб как из-под земли вырастал со мной рядом, и напасть на меня никто не отваживался. От чужих кулаков я ни разу не пострадал — во всяком случае, когда Якоб находился неподалеку. И ведь мы были едва знакомы, даже толком не разговаривали между собой.

Правда, с годами Якоб стал нет-нет да и рассказывать мне кое-что из своей бурной жизни, которая для него была не бурной, а горькой и жестокой. Его родители в самом деле скитались по белу свету. Закон требовал от Якобова отца оседлости, то есть он должен был поселиться в той или иной общине страны, однако больше чем на два месяца ни в одной деревне они не задерживались. Отец зарабатывал на пропитание семейства плетением корзин или точкой ножей, промышлял торговлей вразнос, воровал кур и кроликов, а иногда — в счастливые времена, как выражался Якоб, — торговал лошадьми. Не крадеными скакунами — чего не было, того не было, — а клячами, которых, собственно, впору на живодерню вести, а не на конный рынок.

За всю свою жизнь Якоб, по его словам, не провел в школе и девяти месяцев. Читать он умеет лишь кое-как. И если он действительно вычитал тайваньскую историю в газете, то ему понадобилось не меньше четверти часа, чтобы прочесть и понять это короткое сообщение. Он и подписывается с трудом, зато в уме считает без всякого труда. Когда мы познакомились, я думал, что Якоб наверняка прочел уйму книг и посмотрел уйму фильмов, но я ошибался. Якоб не смог бы ни одной книги дочитать до конца, а если бы и смог, то умер бы от скуки. В кино он вообще не ходил. Только изредка неприязненно глядел в баре на телеэкран, если как раз передавали футбольный матч. Талант у Якоба шел от природы. Он учился лишь тому, чему его учила жизнь. И силы в нем хватало. Но, прибегая к насилию, он действовал так же искусно, как при игре в кости. И метод его был весьма прост: он внезапно наступал каблуком на ногу противника, а левой рукой наносил резкий удар в печень; когда жертва с воплем падала, он успевал поймать ее и, ставя на ноги, приговаривал:

— Господи помилуй, я уж думал, с тобой удар. Что стряслось-то?

А если противник в свою очередь замахивался, Якоб перехватывал его кулаки и печально знаменитым полицейским приемом выворачивал руки за спину, пока тот не начинал скулить:

— Ладно тебе, Якоб, все хорошо, ты мне ничего не сделал.

С течением лет он узнал о существовании адвокатов и тотчас же использовал это обстоятельство к своей выгоде, да так, что у меня прямо дух занялся. Он обращался не просто к адвокату, особенно в последние годы, когда пустился в довольно рискованные гешефты с антиквариатом. Якоб обращался к своим адвокатам — он всегда говорил про них «мои адвокаты» — и рассказывал им некую историю. Он-де сделал то-то и то-то и хотел бы знать, не нарушил ли при этом закон. Его адвокаты раскидывали мозгами, говорили, вероятно: «Якоб, ты поступил неразумно! Ты нарушил закон, и это может плохо кончиться». Тогда Якоб говорил: «Ага, этак, значит, не годится. Я так и думал. И потому вовсе этого не сделал, а действовал совершенно по-иному…» Засим он рассказывал другую историю и, дойдя до конца, опять спрашивал: «Нарушил я закон или нет?» Если адвокат и на сей раз полагал, что закон нарушен, Якоб мигом выдумывал третью, а в случае необходимости и четвертую историю. До той минуты, когда адвокат удовлетворенно объявлял: «Ну, Якоб, это ерунда. Не волнуйся, это я улажу».

Но что же, собственно, происходило на самом деле? Замыслив некое предприятие, Якоб для страховки перво-наперво шел к своим ничего не подозревающим адвокатам и выяснял у них, рискованна его затея или не очень и как надо действовать, чтобы не загреметь в тюрьму, если на него подадут в суд.

Когда мы с Якобом познакомились, он торговал всем, чем только можно. Скупал остатки партий и торговал ими вразнос. Это могли быть зажигалки, катушки ниток, мыло, пуговицы. Свой товар он носил в потертом чемоданчике или просто рассовывал по карманам. Когда появились шариковые ручки, он закупил в универсальных магазинах довольно крупные партии и, запасшись блокнотом, отправился по деревням, где продавал всем встречным и поперечным огромные количества ручек. В иной крестьянской усадьбе он сбывал три десятка ручек с разноцветными стержнями — красными, синими, черными, зелеными, — а заодно рассказывал хозяину или хозяйке подходящие к случаю истории: для чего нужен красный стержень, для чего синий, для чего зеленый, и все они, дескать, позарез необходимы, чтобы крестьянствовать по-современному, держать в порядке бухгалтерию, иметь точные сведения о запасах; он демонстрировал, как отмечать наличие запасов — пусть даже это будет всего-навсего брюква, или картошка, или корма — красным, зеленым или черным стержнем. А если у хозяев не было для этого бумаги, он тут же продавал им блокноты, ведь два-три образца разного формата он всегда имел при себе. Лишь когда все было распродано, он возвращался в город и шел в самый что ни на есть дешевый универмаг. Там он вступал в переговоры с заведующим секцией и выторговывал себе изрядную скидку, убеждая, насколько выгодно разом продать ему, Якобу, сотню тех и сотню других авторучек, двадцать блокнотов такого-то и тридцать такого-то формата. Получив товар, Якоб шел домой — тогда он еще снимал комнату, о квартире и речи не было, — а там ждала одна из его приятельниц. Он показывал ей, как надо паковать товар и писать счета, впоследствии он предпочитал отправлять бандероли почтой, наложенным платежом. Таким вот манером Якоб снабжал обширные районы предметами, которые в данный момент считал наиболее ценными, ценными, разумеется, для себя. Воображаю, как удивлялся иной крестьянин, получив в один прекрасный день три десятка шариковых ручек, он и понятия не имел, что с ними, собственно, делать. Якоб скупил и все остатки зажигалок, которые в то время, сразу после второй мировой войны, обошлись ему очень дешево. Зажигалки эти были особой, «фронтовой» конструкции: они не гасли на ветру и работали на обычном спирту и даже на авиационном бензине. По деревням он на сей раз не поехал, а попробовал пристроить зажигалки в городские табачные лавчонки и киоски; он брал с собой чемоданчик, продавал тут десяток зажигалок, там два, получал деньги и возвращался в бар, где щедро ставил всем стаканчик вина.