Яик уходит в море - [142]

Из Сламихина Вязниковцев поскакал с Лушей в Бударино. Но и здесь он встретился с тем же упорным и глухим сопротивлением кулугурского духовенства. Григорий рвал и метал. Даже деньги, величайшая сила во всем мире, здесь, в азиатской глухомани, были бессильны. Послать бы их всех, этих приторно благочестивых попов с их дурацкими уставами и глупой верой к дьяволу на рога, к шишиге под хвост! Григорий давно уже не верил ни в какие силы на свете, кроме богатства. И если еще придерживался старой веры, то единственно потому, что это завещал ему отец Стахей и даже поставил непременным условием наследования. Григорий хорошо знал, что не сможет прожить с Лушей без закона здесь, в поселке. Станичники забросают их грязью, сожгут дом и имущество Они не захотят и ни за что не будут вести с ним никаких дел. Ни одна станица и месяца не потерпит их, невенчанных, в своей среде. О, упрямые, тупые и невежественные люди! Вязниковцев повидал мир и знал, что жизнь рано или поздно сбросит их, как негодную ветошь, в мусорную яму и что расплата будет жестокой! Не может быть, чтобы люди обречены были навсегда оставаться столь слепыми и глупыми Ему хотелось, чтобы это случилось сегодня же, завтра, на его глазах.

«Разве оставить все дела и перекочевать в Россию?»

Григорий, еще испытывая большие колебания и говоря себе, что в решительный момент он, как всегда, отыщет удобную лазейку для отступления, все же предложил Луше уехать с ним в Москву, в Петербург или, наконец, за границу, и там без венчания жить, как муж и жена. Луша сначала было согласилась на это, но затем испугалась и отступила. Когда она теперь озлобясь на Григория (это в дороге случалось нередко), когда она видела его нерешительность в чем-либо, касающемся их судьбы, ее подмывало со злобой закричать ему в лицо, рассказать все, что она видела детскими своими глазами семнадцать лет тому назад в страшный вечер на Ерике. Луша с отчаянием и горем в душе решала, что нет, ни за что она не поедет с Григорием в Москву, что их связь без внешних скреп, брака, рухнет очень скоро, а тогда она, Луша, погибнет совсем. Она уже и теперь видела, что, решившись на поездку с Григорием, как раньше с попом Кириллом в Уральск, она, как рыба в сетях, запутывалась все больше и больше и все дальше и дальше уходила в сторону от настоящего счастья. А как ей хотелось ощутить руками живое его тепло и крепко, как пойманную птицу, охватить свое счастье со всех сторон!.. Но теперь она уже сама не видела для себя хорошего исхода. Кому нужна будет она, так сильно захлюпавшая в осенней длинной дороге темные оборки своего вдовьего сарафана? Но, несмотря на все это, Луша нисколько не каялась и не кляла себя за то, что поехала с Григорием. Луша была достаточно смела по своей натуре, чтобы вырвать и, наперекор обществу и старушечьим пересудам, почувствовать даже короткое счастье. Она переживала его без боязни и лицемерия, как самое большое и самое высокое, что дано человеку на земле, и не скрывала перед собою, что для нее нет в жизни и не может быть ничего лучшего. Она согласна была даже всегда воровать свое счастье, но только бы оно не кончалось!.. И теперь, когда надвигалось похмелье, Луша видела свое будущее печальным и горестным и всеми силами своего существа ненавидела скупую, убогую, кем-то или чем-то ограбленную жизнь. Сейчас в Бударине, когда уже не оставалось ни малейших надежд на развод и замужество, она поняла окончательно: ее красота, ее незаметно уходящая молодость, ее неистребимая, сумасшедшая жажда материнства, в тоске по которому она плакала тайно от всех по ночам, не нужны никому, никому не дороги, бесплодны, беззащитны и бесполезны в этом жестоком и равнодушном мире.

— Жалей, не жалей! — повторяла она, как горестное заклинание слова покойной Насти.

В Бударине в эти дни случайно оказался приехавший по своим делам Устим Болдырев.

Луша, выйдя вечером на задворки и спустившись к старице, неожиданно встретилась с ним. Это было вечером, и Луша не сразу признала казака в сумерках. Устим поздоровался первым:

— Вот не ждано не гадано! Какими судьбами?

Он старался выразить голосом и всем мелким своим лицом удивление, но в глазах его Луша тотчас же приметила скрываемые презрение и ненависть к себе. Она почуяла, каким бешенством охвачен стоящий перед нею мужчина. Нельзя было сомневаться, что он готов убить ее, лишь бы не допустить, чтобы кто-то другой перекупил ее у него. Конечно, Болдырев лицемерил, прикидывался простофилей и дурачком, когда удивлялся, спрашивая ее, как она очутилась здесь, в Бударино. Он, как и все по линии, хорошо знал, зачем и куда она ускакала из Уральска… Луша вспомнила сейчас, как она впервые увидела Устима весной на Калмыковской ярмарке. Он стоял тогда богато, по-уральски одетый, небрежно ступая расшитыми сапогами в овечий навоз и запальчиво торговался с Тас-Мироном, прицениваясь к его баранам. Глаза и губы его блестели страстно. Он нетерпеливо щелкал себя щегольской плеткой по голенищам сапог. Особенно поразили Лушу тогда тонкий, не мужской голос и жадный, липкий взгляд… Луша сейчас услышала, как в ней самой подымаются и тесно подступают из груди к горлу, будто осенний туман, бешенство, презрение и ненависть к этому маленькому, богатому казачишке, жадно облизывавшему свои острые губы и охотившемуся за ее женской красотою с такой же настойчивостью, с какою он рядил у Гагушина стадо откормленных овец на ярмарке.