Яичница из одного яйца - [19]

Он оглянулся на кусты, затем поискал, чем бы швырнуть, но не нашел.

– Как я понял, вас смущает то, что вы умерли в восемьдесят седьмом году. Не заметив, так сказать, перехода,– констатировал он.– А что вы, собственно, ожидали? Что, по-вашему, ваши коллеги там могли намечтать сюда? Спасибо, хоть так! Учишь вас учишь, интернатов вам понастроили, храмов-хренамов – бубни себе про тятю и молчи, пупок, не лезь, не суйся, без тебя знают, чего надо – так нет! Не-ет, оне с мечтами, с грезами, с рылами суконными, твою мать… КГБ им не нравится! Дескать, ироды какие, и в рляю… тьфу! в раю не угомонятся, так? А теперь а ну-ка представьте, что они без нас могли бы тут понаворотить. А? Ведь рай, уважаемый, ра-ай! Чего им там в последнем бздении привидится – то и сюда! А вдруг и теперь могут, и здесь, если захотят – что тогда? То-то и оно! На бога, как говорится, надейся, а… А если и бог – кретин? – удавленным шепотом предположил полковник.– А что? Почему бы нет? Где гарантии? Никаких гарантий, одни подтверждения. Во-первых, по образу и подобию, так сказать, а потом – зачем ему иначе целый р-рай дураков? И ведь слушает и плодит, плодит и слушает, и переводу нет…

– А похороны? – тоже шепотом спросил Фомин.

– Что – похороны?

– Я видел,– пояснил Фомин.– Похороны. Как же, если рай…

– А если он всю жизнь мечтал помереть в кругу семьи? – победно хмыкнул полковник.– Самое, допустим, сокровенное желание – чтоб в кругу. Что ж ему – запретить?

– А у меня? – с беспокойством спросил Лев Николаевич.– Какое? Я ведь, наверно, тоже… желал?

– Ну-у, этого, голубчик, извините, я не знаю. Трудно сказать наверняка. Хотя, может быть…– полковник откинулся в шезлонге и сделал замысловатый жест.– У вас есть жена?

– Нет,– сказал Фомин.

– Ну вот. Возможно, вы желали, чтоб у вас не было жены. Помните, у вас что-то там – игуана, бигуди и так далее. Может быть, это как-нибудь из прошлой жизни…

"Божемой",– подумал Фомин и тихо сел. Он сел в мокрый песок, но практически не ощутил ничего, трудно, как кусок мела, переваривая совсем другие ощущения. Он слышал, как полковник, опять вынув протез, выразил уверенность, что покойный Лев Николаевич уже понял, какая серьезная угроза нависает над всем вокруг и какая непосильная почти задача поставлена перед обруганной им организацией, которая, в свою очередь, уверена, что Лев Николаевич окажет ей посильное содействие как сознательный гражданин и патриот,– но Фомин слышал только слова, которые шуршали, как ненастоящий ветер в бумажных листьях, и смотрел прямо перед собой неподвижным взглядом мертвеца.

Пожалуй, именно поэтому он первым увидел трех черных монахов, один за другим выплывших из черной трубы. Они плыли гуськом, как бы не применяя ног, так как на всех троих были длинные стихари. Еще на них были черные камилавки, но для Фомина такая подробность имела очень мало значения. Из подходящей лексики он все равно знал только слово "плимутрок", не подозревая, что это порода кур. Поэтому он, передвигая мертвый взгляд, всего лишь проследил, как первый монах, подплыв к шезлонгу, вытянул из рукава автомат.

– В чем чело! – шамкнул полковник. Он дважды надавил на протезный клык, вероятно, вызывая охрану, но второй монах, хвастливо, будто розовым леденцом, повертел у него перед носом подмененной челюстью, а третий деловито, как пожилая прачка, принялся сбирать с кустов полковницкую амуницию.

– Отец Ферапонт, вы арестованы! – отчеканил вооруженный монах.– Арестованного в камеру, подследственного ко мне.

Пес подошел к его ноге и потерся об нее башкой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Неизвестность без слов страшна вдвойне. И держа во рту кривой от страха язык, Фомин цеплялся за слово "шня". Он читал его на плече рукастого амбала, который перешнуровывал сапог, поставив ногу на письменный стол.

"Шня", несомненно, была окончанием чего-то другого, понятного, и Фомину мучительно хотелось увидеть и прочесть татуировку целиком – пусть не угадав предстоящего в точности, но хоть как-то представив, чего ждать.

"Шня" могла быть просто "клешней". Или, хуже, "пешней". Или даже – судя по лицу – "Чешней", в смысле Чечни. Но, покончив с сапогом, амбал посмотрел на часы и с места пихнул Фомина в лоб. И запрокинутый по-покойницки Лев Николаевич стал видеть только потолок.

Потолок был облупленный и грубо подмазан шпатлевкой. Облупленной была и стена (Фомин помнил одну), и кресло, к которому он был пристегнут,– кроме ремней для рук и щиколоток и медного хомутика для головы, оно имело под сиденьем визгливый шарнир,– и вообще вся комнатенка с двумя закрашенными оконцами походила попросту на душевую. Вдобавок амбал, приторочив и привинтив Фомина, тут же стянул тельник и остался голым по пояс – воняя спортивным потом, в камуфляжных штанах и стриженный "утюжком".

Взявшись за нос, амбал молча открыл ему рот и влил какой-то раствор. Затем, отследив всос и полагающийся всхрюк, он рванул кресло на себя, и Фомин, мотнувшись как дверь, завис лицом в пол. В этот момент ему почудилась странная вещь: он как будто успел, пролетая, разглядеть за письменным столом пишущего сержанта в куцем милицейском китель-ке. Сержант писал протокол и в задумчивости постукивал себя авторучкой по зубам. Но амбал, выдернув заслонку в сиденьи, с хрустом всадил шприц, и только отброшенный еще раз, сидя и провиснув задом в подкресельное пространство, Фомин по-настоящему увидел пишущего милиционера.