Ягоды бабьего лета - [31]

Вскоре девочки попрощались и уже открыли дверь, чтобы уйти, как у Любы вырвалось:

— А вы не могли бы мне помочь, девочки?

— А что делать? — быстро спросила Даша.

— Надо инвентаризацию провести, боюсь, что мне одной не справиться. Поможете?

— Ага. А когда приходить?

— Да хоть завтра. В это же время.

— Ладно, придем.

Люба проставляла штампики на новые книги, а перед глазами еще долго стояла Аня, тоненькая, молчаливая, с «Энциклопедией» в руках. Увлекшись работой, она не заметила, как пролетело время. Около пяти часов к ней заглянула Фрося и напомнила про ужин.

— Спасибо. Я сейчас. Вот только заполню последнюю карточку.

В столовой, садясь за свой стол, она заметила в дверях кухни Нинель Эдуардовну. Та что-то сердито выговаривала толстой, раскрасневшейся поварихе, жестикулируя короткими руками, описывая ими в воздухе то окружность, то прямоугольник.

Подавальщица, пожилая приветливая татарка, подкатила свою тележку, уставленную тарелками с пшенной кашей и стаканами с клюквенным киселем.

— Как в детстве, — вспомнила Люба и улыбнулась в ответ на добрую улыбку подавальщицы.

Она помешивала ложкой горячую кашу и ждала. А вот и они: разговорчивый Всеволод Петрович и молчаливый, но внимательный к собеседнику Игорь. Люба успела опустить глаза еще до того как мужчины могли увидеть ее.

— Любовь Антоновна, если не ошибаюсь? — вдруг услышала Люба.

Она подняла голову. Всеволод Петрович стоял возле ее стола и улыбался. Игорь стоял боком, глядя куда-то в сторону.

— Да, Любовь Антоновна. А вы, простите…

— Меня зовут Всеволод Петрович. Вы позволите присоединиться к вам? Надоело, знаете, сугубо мужское общество.

— Пожалуйста.

Всеволод Петрович оглянулся на Игоря и неожиданно для старика задорно подмигнул, указав рукой на Любин стол. Люба вновь сосредоточилась на каше и не видела, как отреагировал Игорь. Тем не менее оба уселись за Любин стол. Подавальщица поставила перед ними тарелки с кашей и с хитроватой усмешкой толкнула тележку к следующему столу.

— Эх, горячая, с пылу, как говорится, с жару! — весело заговорил Всеволод Петрович.

Люба кокетливо улыбнулась старику и перевела взгляд на Игоря. Впервые за время ее пребывания в интернате они смотрели друг на друга, находясь так близко, глаза в глаза. Люба старалась не придавать взгляду никаких эмоций. «Спокойно! Обычная, ни к чему не обязывающая доброжелательность. Остальное — под запретом», — твердила она про себя. В его глазах она прочла сдержанное любопытство и… больше ничего.

— А вас зовут Николаем? — спросила Люба.

— Позвольте, — вмешался Всеволод Петрович, — какой же он Николай? Теперь он Игорь. Ведь так, Любовь Антоновна?

— А это пусть он сам решает, кем ему быть, — не глядя на Игоря, сухо сказала Люба.

— Не понял. То есть как это? — изумленный Всеволод Петрович даже отложил ложку.

— Я и в самом деле второй день чувствую себя не в своей тарелке, — впервые подал голос Игорь. — Я ведь как бы заново родился, и второе мое имя Николай. Понимаете? Это не собачья кличка, не условный знак, это имя. Мое имя. А теперь получается, что надо привыкать к другому. Я запутался — где новая жизнь, где старая? Меня, как дите неразумное, хотят пересадить из кроватки в коляску и дать игрушку, чтобы не плакал. Уж извините за неудачное сравнение.

Люба внезапно осознала всю глубину его слов. Ей стало стыдно своей бабьей корысти, злорадных мыслей, задуманной игры. Разве можно играть истинными чувствами, драмой человека?

— Да, я понимаю, — сдавленным голосом проговорила она, боясь расплакаться. — Поэтому не тороплю вас. Простите меня…

Не в силах больше сдерживаться, она встала и поспешила к себе, в библиотеку. А там дала волю слезам. Их было так много, что не хватило платка. Он промок насквозь, а слезы текли и текли, безудержные, горькие, не приносящие облегчения; Она казнила себя за неуместную гордыню, лицемерие и еще за тысячу грехов, которых не совершала, желая заглушить этим боль неоправдавшихся надежд.

Так, с тяжелым сердцем, и села вновь за свои карточки. Но поработать ей не дали. Обитатели интерната, узнав об открытой библиотеке, один за другим потянулись за книгами, журналами, газетами. Пришел и Всеволод Петрович, один, без Игоря.

— Любовь Антоновна, — обратился он к Любе, улучив момент, когда в библиотеке, кроме них, никого не оказалось, — вы позволите пригласить вас на прогулку по нашему парку?

— Спасибо, но сейчас мне некогда. Я до семи занята.

— Вот и чудесно! Мы пойдем как раз после семи. У нас тут все гуляют в это время. Посмотрите в окно! Это же грех сидеть взаперти, когда природа сама приглашает к себе в гости! А?

— Хорошо. Я с удовольствием прогуляюсь.

Стоя в дверях, Всеволод Петрович еще раз напомнил:

— Так я вас буду ждать на главной аллее.

— Хорошо, хорошо, Всеволод Петрович.

Они уже целый час бродили по парку. Всеволод Петрович, опираясь на трость, которая помогала ему слегка скрывать хромоту, неутомимо водил Любу по самым отдаленным и живописным уголкам, при этом много говорил, не умолкая ни на минуту. Он поведал ей свою жизненную историю, богатую яркими, порой трагическими, а иногда комическими событиями. Без утайки рассказал о неудавшейся последней любви, в результате которой и оказался в этом интернате, «предпоследнем прибежище раненой души». На Любин наивный вопрос — почему предпоследнем? — старик молча воздел свою трость кверху и посмотрел на небо.