Ядовитый цветок [= Маски любви] - [28]

Но, как ни странно, сосуществование Берта и Моны принесло, наконец, желанную стабильность. Они уже знали, что могут ждать от себя и друг от друга, ничему не удивлялись и ничего не боялись. Приступы депрессии, регулярно сражавшие Мону, сменялись периодами агрессии, сочетавшимися с гиперсексуальностью. Она становилась настоящей чертовкой — опасной, жадной, ненавидящей Берта и жаждущей его близости. В такие дни Мона была ненасытна, возбуждая у Берта какие-то новые ощущения, замешанные на садо-мазохистских комплексах. Отвращение к бешеной фурии, изрыгающей оскорбления и брань, чувство вины перед ней и презрение к самому себе, смешивалось с сильнейшим желанием. Обладая Моной в такие моменты, он уничтожал что-то в себе остатки трепетной нежности, ответственной любви, которые мешали ему жить.

Вытащив Берта из швейцарского санатория, Мона заперлась с ним в гостинице Гриндельвельда. Трое суток прошли как в бреду. От выпитого виски у Берта ломило голову, перед глазами стоял туман. Его лицо покрылось колючей щетиной, от слабости подкашивались колени, но он продолжал хотеть Мону, занимаясь любовью, как одержимый.

Под вечер третьего дня, сжимая в объятиях жену, Берт понял, что она в обмороке. Но не мог вспомнить, как долго он обладал покрывшимся холодной испариной, безжизненным телом.

«Так дальше нельзя. Мы погибнем оба». — Решил Берт, распахивая окно. Прохладный осенний воздух ворвался в душную, смердящую испарениями комнату.

Вернувшись домой, Берт подумал, что жуткие гостиничные сцены скорее всего приснились ему. Бледная, слабенькая, но нежная и робкая, как Гретхен, Мона ничем не напоминала безумную нимфоманку, завладевшую им в швейцарском отеле.

…Они завтракали на террасе, обсуждая перепланировку цветника и необходимую реконструкцию дома. Запертую детскую комнату, о которой они боялись вспоминать целых три года, было решено превратить в спальню для гостей. Мона все ждала появления Мартина, который не появлялся после её попытки самоубийства и последующего лечения в психиатрической больнице. Других гостей, вроде, не предвиделось.

Во время поездки в августе на фестиваль MTV в Лос-Анджелес Мона возобновила кое-какие голливудские знакомства. Но через неделю Берт оказался в больнице и ещё почти месяц долечивался в «Кленовой роще». Отснявшись в незначительном эпизоде, Мона ринулась в Гриндельвальд, чувствуя нарастающую агрессивность. Она регулярно навещала искалеченного мужа и пришла в бешенство, когда бинты были сняты. Он все-таки умудрился ещё раз насолить ей, изуродовав рубцами свое тело. Он решил ускользнуть от её притязаний под прикрытие болезни и слабости.

Мона была готова убить этого человека. Но вечером в ресторане Берт ужинал с другой — с несчастной уродиной, глядящей на него влюбленными глазами. И он смеялся, смеялся так, как уже давно не умел смеяться с Моной! Берт остался мужчиной и этот мужчина мог принадлежать только ей.

В маленьком номере провинциального отельчика Мона взяла реванш за причиненную ей боль. Она стала ненасытной фурией, мечтая умереть в его объятиях. Длительный обморок принес разрядку. Наступил период расслабленного покоя, поддерживаемый транквилизаторами. Мона снова почувствовала себя ласковой женой и заботливой хозяйкой уютного дома, который требовал реконструкции.

— Не беспокойся, дорогой, комнаты для гостей не будут пустовать. Нам надо быть готовыми к встрече с твоей славой. — С обожанием посмотрела на мужа Мона. — Друзья, поклонники, журналисты — обычное окружение спортивных звезд… Кстати, тот симпатичный блондин, что затащил нас пообедать в Лос-Анджелесе и все бубнил про таинственных спутников человека, — он, кажется, собирался писать книгу об автомобилях…

— Да нет, малышка, ты не поняла, не об автомобилях вообще, и тем более, не о гоночном спорте, а о тех роковых машинах, которых преследует проклятье. Моя карьера его вряд ли заинтересует… Тебе подлить молока?

— Пожалуй, этот «рокфор» чересчур солоноват. Надо сказать Карле, чтобы не брала продукты в «Энтоне». Мне кажется, мы можем позволить себе более дорогие магазины. Даже без наследства твоего милого батюшки.

— Конечно, детка. Я получаю достаточно, чтобы не вспоминать об экономии и скаредности моего отца. — Берт порадовался смирению Моны. Обычно она называла старика Уэлси «мерзавцем», «жмотом», «маньяком», помешавшемся на вонючей стерве и выгнавшим из дома единственного сына.

— Ну, я ведь сам ушел. Ушел, чтобы сделать свою жизнь собственными руками. — Говорил он, избегая подробных объяснений.

— Не прикидывайся бескорыстным святошей, Берт, ты получил коленом под зад и вылетел без гроша. Это и заставило тебя вцепиться зубами в глотку удачи… Или, как у вас говорят, «хмельной бабе Фортуне».

… - Интересно, — задумалась Мона, — старик Уэлси знает о твоих успехах или затыкает уши, когда по радио или телевизору произносят твое имя?

— Думаю, его больше интересуют биржевые новости. И, к тому же, в офисе Дика Уэлси телевизор не бубнит с утра до вечера, как у нас. — Он кивнул в сторону дверей, распахнутых в столовую, и вдруг рванулся к телевизору.

— Что случилось, Берт? — Встревожилась Мона, поспешив в комнату. На экране передавали спортивные новости.