Ядовитое жало - [31]

В ту же минуту раздался сильный стук в дверь. Это стучал взбежавший на второй этаж Белинберг. Запыхавшийся оберштурмфюрер был в одном нижнем белье, он барабанил ручкой пистолета в закрытую дверь, дергал ее и тревожно восклицал: «Ганс! Ганс?!»

Казалось бы, оберштурмфюрер Белинберг не должен жаловаться на судьбу: гнев начальства обошел его, после самоубийства Гильдебрандта он был повышен в чине. К тому же вскорости после трагических событий от обер–штурмбанфюрера Борцеля прибыл человек, в руки которого перешла вся работа с агентурой, доставлявшая так много хлопот гестаповцам. Отныне исполняющий обязанности начальника княжпольского гестапо Белинберг отвечал только за охрану железной дороги и выкачку контингента.

Однако тут‑то и начались самые трудные, кошмарные дни.

В документах и секретном предписании присланный Борцелем коренастый, склонный к полноте сорокалетний мужчина именовался Гансом. Это было его именем и фамилией. Вернее, это была кличка, заменявшая ему то и другое.

При одном взгляде на Ганса можно было убедиться, что он обладает отличным здоровьем и незаурядной физической силой. Правда, при более внимательном обозрении его тяжелой, точно литой фигуры, заключенной в добротный охотничий костюм зеленоватого сукна, становилось ясным, что толстые ноги несколько коротковаты для мощного, похожего на куль с мукой туловища, а руки, наоборот, слишком уж велики, свисают почти ниже колен. Однако это сразу же вылетало из головы у каждого, на ком Ганс хотя бы на мгновение останавливал взгляд своих широко расставленных, серых, немигающих глаз. Очень уж неуютно и зябко становилось под этим взглядом.

Лицо у Ганса было скуластое, с коротким, точно обрубленным носом, и хотя своей внешностью он слегка напоминал Германа Геринга, его с одинаковым успехом можно было принять не только за немца, но и за поляка, латыша или русского. Ганс, видимо, не умел улыбаться, лицо его всегда сохраняло выражение упрямства и жестокости.

Белинбергу Ганс не понравился с первой встречи. Оберштурмфюрер был ошарашен его неуемной энергией, бесшабашностью и ни с чем не сравнимым хамством. Ткнув в руки Белинбергу предписание, в котором указывалось, что посылаемый в Княжполь господин Ганс наделен особыми полномочиями и в вопросах, связанных с созданием агентурной сети, не подлежит контролю со стороны местных гестаповцев, посланец Борцеля окинул взглядом кабинет и заявил, с легким акцентом выговаривая немецкие слова:

— Здесь буду я. Кровать!

— Это невозможно! — не в силах скрыть своего удивления, запротестовал Белинберг. — Здесь телефон, сейф, документы.

Ганс досадливо пробормотал польское ругательство, свидетельствующее о том, что он не собирается считаться с мнением таких, как Белинберг, и тоном, не допускающим возражений, повторил:

— Я буду здесь. Телефон мне не нужен, уберите. Бумаги убрать! Кровать, ключи от сейфа…

Он вынул из карманов две советские гранаты, из‑за брючного пояса вытащил пистолет также советского производства и небрежно свалил это оружие на край письменного стола. Затем попытался вытянуть что‑то из‑за пазухи, но пошатнулся, едва не упал. Бросил на Белинберга дикий, непонимающий взгляд.

— Кровать. Быстро! И оставьте меня одного… Никто мне не нужен…

Только тут Белинберг понял, что Ганс пьян, да так, что едва держится на ногах.

Как только кровать с постелью была установлена в кабинете, Ганс сунул пистолет спереди за брючный пояс (видимо, он никогда не расставался с оружием) и, не раздеваясь, не снимая сапог, завалился спать. Спал он беспокойно, ворочался, разбрасывал руки, стонал, бормотал какие‑то русские слова. От него исходил тошнотворный запах мужского пота, водочного перегара и чеснока. Ужасный запах был настолько сильным, что проникал даже через закрытую дверь в коридор.

Можно было предположить, что Ганс проспится только к утру, но, к удивлению Белинберга, этот дьявол через два часа поднялся и, посетив нужник, принялся за работу. Прежде всего он потребовал, чтобы ему были переданы документы, связанные с деятельностью агентуры. Эта процедура не заняла много времени. Гансу не надо было долго объяснять, он схватывал все на лету, так как, очевидно, обладал хорошей памятью и прекрасно разбирался в делах такого рода. Когда последняя бумажка была брошена в сейф, он мог, не заглядывая в принятые им документы, назвать клички агентов и осведомителей, указать места явок, пароли, сказать, когда, какой агент прислал последнее донесение.

Делу Иголки он посвятил значительно больше времени, нежели другим ― минуты две. Задал только один вопрос:

— Вы доверяете Иголке?

Белинберг пожал плечами, ответил уклончиво:

— Возможно, Иголку ввели в заблуждение и он не виноват. Покойный Гильдебрандт считал его самым лучшим агентом и, безусловно, доверял ему.

— Иголку нужно прикончить, — категорически заявил Ганс, заканчивая этот короткий разговор. — Я этим займусь. Пусть не ошибается… Агент, который допускает такие крупные ошибки, — не агент, а дерьмо.

Когда с документами было покончено, Ганс распорядился ― он разговаривал с оберштурмфюрером бесцеремонно, точно со своим заместителем или дворецким, ― чтобы сейчас, в сию минуту, для него были выделены два переодетых в цивильные костюмы солдата, вооруженные автоматами, гранатами, пистолетами, кинжалами, пароконная бричка с хорошими лошадьми, три исправных велосипеда. Что касается автомашины, то было милостиво заявлено, что он, Ганс, будет пользоваться ею редко, в исключительных случаях, так как этот вид транспорта не всегда подходит для него.