Яд в крови - [16]

— Дима, — сказала Маша, даже не успев перевести дыхание. — Немедленно выходи. Я должна сказать тебе что-то очень важное.

Раздался громкий щелчок задвижки, и дверь распахнулась. Дима был бледен, растрепан и очень печален.

— Ну, и что ты мне скажешь? Что не любишь меня? Стоило ехать из-за этого в такую даль — могла бы по телефону сказать.

— Нет, по телефону я не могла этого сказать. Дело в том, что я люблю тебя, Дима. Люблю очень давно, но поняла это только сегодня. Прости, что я так долго тебя мучила. Я хочу выйти за тебя замуж. Как можно скорей. Если, конечно, ты не возражаешь.

Лима оторопел. Но, пожалуй, больше всех изумилась Устинья. Чего-чего, а уж этого она никак не ожидала от своей коречки.

— Я?.. Я-то не возражаю. Я давно этого хочу.

Дима переминался с ноги на ногу, исподлобья и недоверчиво поглядывая на Машу.

— Тогда ты, может быть, поцелуешь меня? — сказала она. — Ты еще ни разу в жизни меня не целовал.

Дима качнулся вперед — он был пьян, — широко расставил руки, и Маша упала к нему на грудь. Устинье показалось, будто она всхлипнула, хотя скорее всего всхлипнул Дима — по его щекам текли слезы.

— Замечательная пара, — сказал Павловский, пряча в сторону предательски заблестевшие глаза. — Пить я ему, подлецу, не позволю. В чем, в чем, а в этом, Марья Сергеевна, можете целиком и полностью положиться на меня, — говорил Павловский, обращаясь к Устинье. — Да он, собственно говоря, с горя пил. Теперь все будет хорошо, очень хорошо…

— Мама, благослови нас. — Маша вдруг резко дернула Диму за руку, и они оба очутились на коленях перед Устиньей.

Устинья смотрела на них недоумевающе и растерянно. Ей на помощь пришел Павловский.

— Ради такого случая не грех вспомнить наши с вами старые обычаи, — сказал он. — Благослови вас Господь, дети мои. Только будьте счастливы, а уж я ради этого согласен каким угодно богам поклониться.

Устинья осенила обоих православным крестом. Ее рука, опустившись вниз, предательски вздрогнула, желая подняться не вправо, а влево, но разум сработал быстро и четко, и Павловский это оценил. Он подмигнул Устинье и показал большой палец.

Потом распили вчетвером бутылку французского шампанского. Дима окончательно протрезвел и не выпускал Машину руку из своей. Они на самом деле были изумительной парой.

Дима провожал их до самого дома — Маша с Устиньей решили заночевать в Москве. Распрощались внизу, у входа в подъезд, условившись встретиться завтра и обсудить кое-какие подробности, связанные с предстоящим торжественным событием. Когда машина с Димой отъехала. Маша, обессиленно повиснув на Устинье, прошептала:

— А я думала, что моя душа стала бесчувственной. Устинья, неужели наша жизнь — бесконечная расплата за прошлое?..

Отныне Славик изнывал от ревности. Все это усугублялось тем, что он ревновал обоих — и Машу, и этого парня с романтическим именем Алеко. По Алеко томилось и изнывало его тело. Он лежал ночами без сна, в сотый раз представляя себе, как Алеко без стука заходит к нему в комнату, сдергивает с него одеяло, любуется его нагим прекрасным (Славик последнее время усиленно занимался балетом и самомассажем, а еще каждый день делал очистительные клизмы) телом, потом, сам раздевшись догола, становится на колени перед тахтой и впивается жадными властными губами в трепещущие от наслаждения губы Славика. И Славик весь отдается, отдается ему, чувствуя болезненно приятные судороги в низу живота. Потом он берет в рот пенис Алеко, блаженно вдыхая пьянящий запах молодой сильной плоти. А дальше… Дальше Славик весь покрывался потом, ибо стоило ему представить, как пенис Алеко, выскользнув из его, Славикового, рта, приближается к его ягодицам, наконец касается их… Дальше этого воображение не работало, ибо Славик испытывал оргазм и, обессиленный, проваливался в какую-то бездну, где его качало, крутило, швыряло то вверх, то вниз. Потом он засыпал, но очень скоро просыпался и начинал тихонько плакать в подушку — он скучал по своей милой кузиночке, их интеллектуальным забавам, всегда так или иначе связанным с литературой, музыкой, театром. Она совсем, совсем его разлюбила, увлекшись этим Алеко. Видятся они теперь только на работе, то есть в ресторане, и Маша почти никогда не поет под его гитару, предпочитая ей фальшивый жиденький оркестрик из старых алкоголиков. Увы, после того как его, Славика, год назад освистали эти проклятые обожравшиеся самцы, он совсем лишился голоса. Директор ресторана держит его только из-за Маши, которой нет-нет, да закажут цыганский романс. Но это бывает так редко, ибо все вокруг заполонили пошленькие эстрадные песенки-потаскушки. По ресторанам главным образом таскается молодежь, а ее интересуют всякие «Ландыши» и прочие фигли-мигли отечественного производства, ну и еще песни из репертуара этой аргентинской дивы Лолиты Торрес. Кузиночка поет их изумительно, еще лучше, чем сама Лолита, но под гитару они не идут. В прошлый месяц ему снова урезали зарплату. А ведь это он, Славик, привел Машу в ресторан и настоял на том, чтобы ее прослушали директор, старший администратор и шеф-повар.

…По телевизору крутили старый фильм с Диной Дурбин, и Маша, слушая ее, вдруг запела сама. Да так здорово, что Славик чуть не упал с тахты. Он схватил гитару, заиграл «В час роковой», и Маша запела низким, полным страсти голосом. Славик знал десятки цыганских и прочих «жестоких» романсов. Он играл, а Маша пела всю ночь напролет. Обоих при этом охватило такое возбуждение, что они забыли о еде и вообще обо всем на свете. Маша уснула прямо на ковре, уронив голову между широко расставленных коленей, а Славик, взяв первый аккорд очередного романса, сказал: «Вступайте, кузиночка. Я вас любил…» — пропел он фальцетом и, завалившись на бок, тоненько захрапел. Проснувшись после полудня, стал обзванивать знакомых и знакомых своих знакомых. А сколько сил пришлось потратить на то, чтобы упросить Машу прилично одеться, накраситься и прийти к назначенному часу в назначенное место… Первые полгода работы в ресторане он чуть ли не волоком тащил ее туда — Маша не умела жить по часам. Со временем в ней выработалось некое подобие рефлекса: она любила петь, любила, когда ей аплодируют, дарят цветы, хвалят и с наступлением вечера начинала чувствовать потребность во всем этом, а потому красилась, одевалась и ехала «на бенефис в театр Подливкина» — так она называла ресторан, где они работали. И вот теперь…