Яд в крови - [14]

— Пошли. — Маша встала во весь рост в ванной и, взяв его за руку, заставила подняться. — Ты мне не будешь мешать. Потому что…

Но она еще не знала, почему, и не закончила свою фразу.

Когда Славик среди ночи тихонько заглянул в Машину комнату, его взору предстала прелюбопытнейшая картина: его кузиночка и тот молодой человек лежали обнявшись лицом друг к другу и крепко спали. В окно светила луна, и Славик, подойдя ближе, обнаружил, что оба совершенно нагие, ибо одеяло съехало на пол. Он в задумчивости почесал затылок, любуясь великолепной мужской фигурой, женская была для него все равно что кукла. Он почувствовал укол ревности — нет, он не ревновал свою милую кузиночку, с которой несколько лет прожил под одной крышей, к этому молодому незнакомцу, а совсем наоборот. Правда, Машу он тоже слегка ревновал, так как считал своей собственностью и не собирался никому отдавать.

Славик задумчиво побрел на кухню, где долго сидел в темноте на холодном жестком подоконнике, думая о красивом мужском теле в соседней комнате, которому так хотелось отдаться.

Они пили на кухне чай, когда Николай Петрович внезапно сказал:

— Видел сегодня Павловского. Передавал тебе привет. У него опять с внуком неприятности. Ты бы с Машкой поговорила, что ли. Правда, этот его Димка такой шалопай, что ни дай, ни приведи. Но карьера дипломата ему обеспечена. И, должен сказать, весьма перспективная. Только бы дедушка подольше пожил. Так ты поговоришь с Машкой?

Он просительно посмотрел на Устинью.

— Но ведь она, выражаясь ее собственными словами, Диму «в упор не замечает». И потом… Машка еще такой ребенок.

— А я тебе говорю: обязательно поговори, — слегка раздраженным тоном сказал Николай Петрович. — Я же не прошу ее, чтобы она за этого шалопая замуж выходила, но от того, что она с ним приветливей будет, ничего худого не случится. С нее не убудет, как говорится.

— Ты хочешь сказать, что Маша должна…

— Я хочу сказать только то, что сказал, — оборвал Устинью Николай Петрович и со звоном поставил на блюдце чашку. — Павловский во внуке души не чает — ты же знаешь, он ему и внук, и сын в одном лице. Бабка слегла с инфарктом после того, как этот шалопай устроил драку на пароходе и попал в КПЗ. Хорошо еще тамошние оперативники сработали четко и слаженно, а то бы милиция вполне могла уголовное дело на парня завести.

— Да, я помню эту историю. — Устинья невесело усмехнулась. — Угораздило же его влюбиться в Машу — мало, что ли, в Москве красивых девушек. Неужели он что-то еще отмочил?

— Уж отмочил так отмочил. — Николай Петрович достал серебряный портсигар, подаренный ко дню его сорокапятилетия Устиньей, щелкнул ронсоновской зажигалкой. — Представляешь, угнал машину какого-то африканского посла и несколько часов гонял на ней по Москве. Разумеется, пьяный в стельку. Когда его наконец поймали и доставили домой, он орал на весь подъезд, что завтра же попросит Никиту Сергеевича обменять этого Пресли на нашего Бернеса с Утесовым в придачу, потому что Пресли очень любит одна русская девушка, и он хочет сделать ей подарок.

Устинья рассмеялась.

— У мальчика щедрая душа. Вот только в голове…

— Что в голове? Да при таком деде вместо головы можно иметь хоть арбуз, хоть футбольный мяч. Последнее время Машка водится с какими-то стилягами или, как их теперь называют, хиппи. Все как один патлатые и помешаны на этих буржуазных выродках. Видела, что они вытворяли на ее дне рождения? Настоящий дурдом.

— Просто они все помешаны на рок-н-ролле. Дима Павловский, кстати, тоже.

— Ну, он это из-за Машки. Дед сказал, он из-за нее и английский выучил, и музыкой классической стал интересоваться. Красивый ведь парень, добрый. Чего Машка носом крутит? Не понимаю…

По тому, как дрожали его пальцы с «Мальборо» (последнее время Николай Петрович курил только «Мальборо» и ничего, кроме «Мальборо»), Устинья поняла, что дело не только и не столько в несчастной любви Димы Павловского к Маше, а в чем-то еще, так или иначе связанном с Павловским и его ведомством.

— Что, Петрович, опять твое личное дело под их микроскоп попало, что ли? — спросила Устинья.

— Тише ты. — Николай Петрович встал и плотно прикрыл окно в темный сад, потом задернул штору. — У них везде глаза и уши. И угораздило же этого Павловского до самой Москвы дослужиться, а? Да, понимаю, помог он мне в ту пору, здорово помог. Он и сейчас всей душой помочь готов, но ведь и мы должны его чем-то отблагодарить, правда?

— Помочь? — переспросила Устинья. — А что, тебе снова его помощь нужна?

Николай Петрович нервно загасил в блюдце недокуренную сигарету, встал и заходил вокруг стола.

— Шила в мешке не утаишь, я всегда это знал. Эта женщина, которая воспитывала Анатолия, послала письмо на наш прежний адрес. Мне его переслали сюда, но по дороге оно побывало в ведомстве у товарища Семичастного.

Устинья насторожилась. Что это вдруг Капе взбрело в голову писать им письма? Не похоже это на нее, совсем не похоже. Неужели что-то с Толей случилось?..

— Он хоть… жив по крайней мере? — каким-то чужим голосом спросила Устинья.

— Жив-то жив, но… Свалился, черт возьми, с какой-то там проклятой колокольни, повредил позвоночник. Требуется срочная операция. А такие операции, видите ли, делают только у нас в Москве.