Яд для Моцарта - [36]

Вместо того чтобы писать о новостях своей жизни, он несколько страниц, исписанных мелким и тесным почерком, посвящал моей персоне: в частности, давал мне советы творческого характера, пытаясь подвигнуть переделку скрипичной сонаты в симфониетту, и даже намечал тональные планы, развитие тем, предлагая свою помощь…

Подобного нахального вмешательства я перенести не мог: ну кому понравится, когда в период прилива творческих сил тебе навязывают переделку старых, неудавшихся вещей, да еще с чьей-то легкой руки! Предлагая мне свою помощь, Балакирев тем самым откровенно признавал меня недееспособным, несамостоятельным композитором – и это тогда, когда передо мной открывались необозримые пространства!

Скрепя сердце я уклончиво и не выходя за рамки холодной вежливости, ответил выжившему из ума старцу, что мне гораздо интереснее писать новое, чем возиться со старым, вложив в конверт еще и клубок ядовитой ненависти. Содержимое письма в сочетании с количеством прожитых лет сделали свое дело – я остался один.

triumphal

Вот тогда-то я и ощутил истинную свободу и счастье полноценного художника!

В 1910 году, помнится, в связи с юбилеем, я признался в «Воспоминаниях» будущим поколениям: «Прожил я свои 75 лет хорошо, среди разнообразного труда. Но что меня ожидает впереди? Количество труда и его разнообразие поуменьшилось: музыкальная критика давно отпала, служебные обязанности стали много легче. Остается творчество». Между строк внимательный глаз прочтет, что я настаиваю на композиторском призвании, на неистощимом творческом потенциале. Дабы никто не догадался о моих былых сомнениях и кризисах.

И в самом деле – одно за другим с кончика моего пера на линованную бумагу слетали новые произведения: десятки романсов, многочисленные детские хоры, инструментальные миниатюры, струнные квартеты, кантата памяти Лермонтова, гордость моя – опера «Капитанская дочка», детские оперы на сюжеты русских сказок… Работалось легко. За серьезные жанры я не решался браться – боялся очевидного контраста с живущими шедеврами, моих бывших «друзей». Но я не огорчался по этому поводу: видно, каждому свое. Зато они не писали детских опер.

Из последних сил я наверстывал упущенное, пытаясь заполнить пустующие годы своей биографии. Но годы брали свое. Требовалась письменная реабилитация, и я рассылал ее в письмах, оставлял в записках, дабы потомки не упрекали меня в бесплодности.

«Работоспособность я еще не утратил! – неоднократно подчеркивал я накануне своего восьмидесятилетия в письмах Глазунову, композитору нового поколения. – «Мои новые детские оперы «Красная Шапочка», «Кот» и «Дурачок» еще не лишены некоторой свежести. Но все же я уже дал все, что мог, и нового слова я не скажу».

duramente

И все было бы хорошо, кабы не музыка Мусоргского, денно и нощно звучавшая у меня в голове. Эта проклятая музыка не давала мне покоя! «Ни сна, ни отдыха измученной душе…» Я был близок к помешательству, подобно царю Борису.

Неоконченная «Сорочинская ярмарка» дамокловым мечом висела над моей шеей. Опера, разорванная на две неравные части между стихийным музыкальным космосом и реальным, земным звучанием, требовала воссоединения в целостность. Я взял эту миссию на себя. Да и кому, как не мне, ближайшему другу автора, бредившему сочиненной им музыкой, было позволено прикоснуться к гениальному творению с целью продолжить его своей рукой, кто еще мог решиться на столь весомую ответственность?

Я – мог. Я, и никто другой.

Опера сопротивлялась, словно дикий зверь. Не шла ко мне в руки, не впускала в свой мир. Но я был из тех, кто способен одержать верх над самой непокорной вершиной. После двух лет настойчивого, упорного труда я с нескрываемым торжеством и гордостью писал в письме своей знакомой:

«Сегодня я окончил инструментовку «Сорочинской». Я очень рад своей работе. Ее никто иной не мог выполнить, ибо я один остался из нашей группы современников Мусоргского, и едва ли кто мог в такой степени усвоить сам себе его стиль, позволить себе его докончить…».

«Докончив» оперу по-прежнему ненавистного мне Мусоргского, я почувствовал себя победителем, словно одолел страшного врага. Одновременно осуществилась и другая тайная цель: в партитуре оперы я стал с ним единым целым, его невидимой частью. Теперь я мог быть уверен в том, что мое имя в вечности неразрывно связано с его гениальностью.

feroce И кто бы мог подумать, что спустя несколько лет после моей смерти некий выскочка из племени молодых композиторов России, в то время уже ставшей советской, с совершенно недопустимым нахальством перешагнет через мое детище, через мой грандиозный труд(!), великий труд(!!!), составляющий смысл всей моей жизни, и подготовит новую редакцию «Сорочинской ярмарки» на основе подлинных материалов и набросков Мусоргского?!.

Диалог с паузами

Я снова оказался поверженным. Вечность в очередной раз захлопнула дверь перед самым моим носом.

– Мне жутко и странно от твоих речей, брат. В огне костра, оказывается, таится множество неизвестного.

– Ты еще не знаешь и малой части всего, что сгорает в его пламени.

– Разве возможно знать все?