Яд для Моцарта - [35]

Но, видимо, тактика была избрана неверная: композитор упорно отмалчивался, отрицательно мотая головой и отстраняясь от внешнего мира под видом погружения в партитуру оперы.

Он и сам не осознавал, что его так настораживает. О причине странного поведения Мусоргского знал только Цезарь Кюи, друг и союзник по балакиревскому кружку. Единственный человек, появлений которого Мусоргский безотчетно, подсознательно побаивался. Интуиция отчаянно пульсировала красным огоньком, с каждым днем все явственнее, но разум не находил объективного объяснения.

Весна была все ближе.

solo stravagante

Весна была все ближе. Для него она не должна была наступить. Бертенсон отмечал, что самочувствие Мусоргского по необъяснимым причинам и вопреки мрачным прогнозам медицины намного улучшилось. Я воспринял это как сигнал к действию.

Все было спланировано и приготовлено заранее. Средство проверенное. Проникает в организм и, оставаясь абсолютно незамеченным, медленно, но верно подтачивает его изнутри. Этого яда нет даже в списке снадобий алхимиков. Его нет и в природе. Он известен лишь мне. И тому, для кого он предназначен.

Момент для реализации задуманного был выбран удачно. Вписавшись в круг постоянных посетителей, я был лишь одним из тех, кого он привык видеть возле себя. Бертенсон, словно подыгрывая мне, по секрету делился с нами, друзьями больного, своими опасениями:

– Медицинской практике известна некая закономерность, – печально, со скорбью в голосе вещал он. – В особенно тяжелых и неизлечимых случаях, каковой мы наблюдаем в истории болезни Модеста Петровича, в один момент наступает якобы просветление. Больной ощущает невиданный прилив сил, ему кажется, что недуг отступает. Но это, к огромному сожалению, лишь верный признак того, что скоро может произойти самое страшное… Болезнь как бы дает человеку глоток свободы от своего тяжкого плена, возможность в последний раз насладиться радостями жизни…

Мы не стали дослушивать речь доктора. Я одним из первых яростно перебил его, не желая допускать и мысли о смерти «нашего дорогого друга»! Меня горячо поддержали. Бертенсон обиделся и с того момента больше не заговаривал на эту тему, но для получения стопроцентного алиби мне было вполне достаточно и одного раза: теперь все были готовы к вечной разлуке с Мусоргским. Факт его смерти ни для кого не был неожиданностью, более того, к нему постепенно привыкли и даже напряженно ожидали – кто с ужасом, кто с болью, кто с сожалением…

Ухудшение нагрянуло внезапно. Ему отказывали уже и ноги, и руки. В этом положении его – представьте себе! – удручало более всего то, что он снова потерял возможность работать над оперой, которая так и оставалась незаконченной. За день до смерти Мусоргский попросил, чтобы ему помогли сесть и принесли книгу. В последний вечер своей жизни он, будучи в абсолютно здравом и ясном сознании, читал. Что может быть лучше и истиннее?

Утра следующего дня у него уже не было.

Итак, дело было сделано. Напротив первого пункта моего плана я поставил галочку.

В этом списке было еще три имени. Но тут прикладывать дополнительные усилия я не счел нужным: в момент первой смерти магический круг разомкнулся – его больше не существовало, он превратился в веревочку с узелками. Теперь вечность затянет всех – по цепочке. Мне нужно лишь определять, чей черед.

Впрочем, к последующим участникам моего мистического действа я не испытывал отчетливой неприязни. Но остановить заведенный механизм уже не мог.

Первый промежуток был длиной в пять лет, в течение которых я направлял потоки энергии в сторону Бородина. Он оправдал мои ожидания: его кончина была неожиданной и довольно интересной. Он умер обряженным в русский народный костюм, на музыкальном вечере, который сам же и устроил. На глазах у всех собравшихся пал замертво (наверняка это было красиво и эффектно!), чем поверг всех собравшихся в шок. Меня не было рядом, поэтому о моей причастности к свершившемуся не мог помыслить никто.

Несколько лет спустя я вдохновленно писал жене Римского-Корсакова:

«Внезапная кончина Николая Андреевича горестно и глубоко меня поразила. Великий был художник и чудный человек, а мне – старый и испытанный друг…».

На смерть Римского-Корсакова организатор некогда существовавшего композиторского кружка не отозвался. Вероятнее всего, даже не был извещен.

Да и его жизнь тогда уже клонилась к закату – творческие силы иссякли, все чаще подводило здоровье. Балакирева мне было искренне жаль. В глубине души я был обязан ему многим: прежде всего именно он помог мне максимально реализовать себя в этой жизни. К тому же благодаря этому удивительному человеку мы и собрались все пятеро воедино. Он сам в какой-то степени был моим союзником, сыграл главную роль в задуманном мною спектакле: если бы он не свел нас друг с другом, все было бы иначе.

Я бы и не стал спешить с последним пунктом, кабы Балакирев сам не полез на рожон. Избавившись от главных конкурентов, я надеялся, что наконец-то получил возможность свободы творчества. Я с новыми силами, под сенью невесть откуда взявшегося вдохновения взялся за сочинительство. Но и тут возникли препятствия.