Яд для Моцарта - [25]

Какая неведомая сила толкала меня снова и снова к этим потрепанным рукописным страницам?

Прикасаясь к зыбкой материи гениального музыкального творения, я тем самым ощущал себя якобы причастившимся к тому божественному дару, каким обладал Шуберт. К тому же мною владела и сугубо практическая мысль: фортепианные переложения оркестровых вещей были в то время в моде – каждый, кто имел дома рояль, имел возможность воспроизвести самостоятельно любую музыку. В будущем я рассчитывал предложить Симфонию не только исполнителям, но и издателям и выручить из этого предприятия кое-какие деньги.

Конечно, я не собирался переступать грань порядочности и выдавать Симфонию Шуберта за свою. Во-первых, мне все равно никто бы не поверил. А во-вторых, мне было гораздо более выгоднее, чтобы на обложке издания рядом с именем моего гениального друга стояло и мое скромное имя. Может быть, хотя бы таким способом оно не останется неизвестным и не канет в веках бесследно?..

Но не будем отвлекаться – я хотел сказать совсем о другом.

Итак, в течение более чем тридцати лет я, втайне ото всех, ночами общался с Шубертом с помощью его музыки. Меня в буквальном смысле слова раздирали на части крайне противоречивые чувства. На первых порах я восхищался его творениями – ясное дело, Франц мог сочинять далеко не только песни, как принято считать, – он был гениален во всем, к чему бы ни прикасался.

Мои настойчивые попытки отговорить его от написания оркестровых или камерно-инструментальных вещей руководствовались не чем иным, кроме как безудержным страхом открытия в Шуберте выхода того безграничного творческого потенциала, коим тот обладал. Я боялся, попросту говоря, что он проникнет в недоступные тайны бытия, и весь мир станет пред ним на колени.

На этих же основаниях после его смерти я взялся за нелегкий труд – решил написать о Шуберте монографию. Прошло много лет, прежде чем труд о жизни и творчестве моего друга был написан, а затем и опубликован. Я не поскупился на похвалы, но признавал в нем талант лишь в одной сфере музыкального творчества. Видимо, я был достаточно убедителен, так как мне вполне удалось то, к чем я стремился: за Францем надолго закрепилось «почетное звание» композитора-песенника.

И ни слова о Симфонии.

accelerando

Но ее существование в виде листов, неизменно украшавших крышку моего рояля, не позволяло мне жить спокойно. Эта музыка жила вопреки всему, она была сильнее всех обстоятельств и препятствий, которые создавались не без моего участия. Постепенно я начал все более и более раздражаться, осознавать собственную ущербность и посредственность по сравнению с дарованием друга. Я совершенно забросил собственное сочинительство, все время досуга бескорыстно даря музыке Шуберта.

Возможно, именно по этой причине я решил извести Франца. Я больше не мог с этим жить.

После его смерти я какое-то время мог дышать свободно: тяжелый груз неведомой миссии слетел с моей души. Но вскоре на пустующем месте начал расти новый, еще более тяжкий камень, имя которому – Чувство Вины.

Издание монографии не помогло. Симфония огромным укоризненным пятном лежала передо мной. Поединок длился более чем тридцать лет, после чего я не выдержал и сдался – отнес партитуру, к тому времени неоднократно переписанную, одному знакомому дирижеру. Тот с радостью согласился исполнить это неизвестное произведение «великого Шуберта».

Но и тут дело не обошлось без оговорок. Я отдал Симфонию только с тем условием, что в этот же вечер во втором отделении будет исполнена и моя новая увертюра. Это была моя последняя попытка причащения и реабилитации.

Концерт обещал быть событием. А вышел скандалом.

Симфония произвела необычайный фурор: это было открытие. Музыкальные критики впервые в открытую за явили о Шуберте-симфонисте, о Шуберте-новаторе, о Шуберте-Величайшем-Гении. Моя увертюра была опущена ниже нуля на несколько сот градусов. Пять минут публика, только что восторгавшаяся сочинением Франца, настороженно вслушивалась в творение вашего покорного слуги, после чего начались первые свистки. Увертюру никто не дослушал до конца, несмотря на все старания дирижера доиграть ее, несмотря на шум и истерику в зале.

Я был повержен.

И теперь передо мной лежит, как всегда, оригинал Симфонии h-moll. На ней лежит револьвер. И я дописываю последнюю строчку. И я признаю, что не выдержал сражения с Гением: о нем говорят века, я же неизвестен и большинству современников.

Но один лишь Всевышний знает, как я любил Шуберта…

Диалог с паузами

– Один лишь Всевышний ведает, как я люблю тебя, брат мой.

– Костер затухает, и пространство вокруг наполняется темнотой. Нужно больше дров, чтобы стало светлее.

– Зачем? Для того чтобы видеть тебя, мне вовсе не требуется огонь. Вполне хватает и твоего собственного свечения.

– Ты льстишь мне, брат. Свет исходит не от меня. Это лишь отражение сияния прекрасной и недосягаемой звезды.

– На небе их тысячи. Которой из них?

– Выбирай любую.

– Нет. Мне не нужны звезды – они слишком далеки и холодны. Я отражаю тебя.

– И все же костер следует разжечь – близится время Даров.

– Ты хочешь сказать – время Жертвоприношений?