Яблоко Невтона - [8]

— Найдем, — пообещал Семен. — А не будет в лавке, обратимся к самому Михайле Васильевичу, думаю, сибирскому гостю он не откажет.

— Ну, к такому приему не советую прибегать. Забот у Михайлы Васильевича и без того хватает. И вообще, — построжел Порошин, — унтер-шихтмейстер впервые в Санкт-Петербурге, многого не видел, не знает, так ты, друг мой, не поленись вместе с ним поэкскурсировать. Покажи ему все, что достойно внимания. Сходите в «Кунсткамеру», экспонаты там редкостные. А в театре Сумарокова, кажется, снова представляют «Хорева».

— Побываем всюду, — заверил Семен.

— Вот и славно, — кивнул Порошин. И, прощаясь, сказал Ползунову: — А насчет доставки серебра на Монетный двор я сам договорюсь с Олсуфьевым. И Шлаттера постараюсь упредить. Надеюсь, дел у тебя и других достаточно? — и уже вслед напомнил. — А книгу Ломоносова непременно прочти. Будет пища для размышлений.

Ползунов вышел из дома «заочного» командира Колывано-Воскресенских заводов в отличном настроении. Старый камердинер уважительно с ним раскланялся. А Семен проводил через двор, до самого Невского, крепко пожал руку и, отчего-то вдруг погрустнев, сказал:

— Завидую вам, унтер-шихтмейстер.

— Мне? — удивился Ползунов.

— Да, вам, cher ami, завидую по-хорошему. Поверьте, говорю это искренне. Вы, унтер-шихтмейстер, заняты интересным и нужным делом. И замыслы ваши о сближении рудников и заводов столь высоки, такие задачи вы ставите перед собой…

— Это не мой замысел, а вашего отца… полковника Порошина.

— Но вы, унтер-шихтмейстер, вы решаете эту задачу, ищите на нее ответ, как утверждает отец. Это же прекрасно!

— Однако ничего я пока не решил… и не нашел.

— Найдете, — уверил Семен, будто зная наперед, что так и будет. И, чуть подумав, сказал доверительно. — Знаете, о чем я мечтаю? Поехать в Сибирь. Прошу отца взять с собой, — глянул на Ползунова, как бы ища у него поддержки. — Мне ведь было уже десять лет, когда мы уехали из Барнаула. И я все помню: и дом наш бревенчатый, с мезонином, и флигелем во дворе, и плотину заводскую, громадную, саженей двести, наверное, в длину…

— Двести сорок шесть, — уточнил Ползунов.

— Помню берег Оби, крутой, издырявленный стрижиными гнездами… Чудное было время! — вздохнул мечтательно. — А что, унтер-шихтмейстер, — вскинул голову, — пойдете ко мне в наставники, если попрошу?

— Отчего ж не пойти, коли попросите, — улыбнулся Ползунов.

— Благодарю. А знатно, знатно было бы поработать вместе! Может, и рудники с заводами удалось бы сблизить. А что? Если хорошо приложить руки…

— И голову, — подсказал Ползунов. И оба, глянув друг на друга, весело рассмеялись, довольные тем, что так легко, почти с полуслова, находят общий язык. Они еще раз крепко пожали друг другу руки и расстались, можно сказать, приятелями.

3

День угасал, наливаясь хмарью. И пока Ползунов, будучи весь еще под гипнозом нынешних встреч, добирался до кабинетской гостиной, бодро вдыхая сырой мартовский воздух, мысли роились в голове, обгоняя одна другую, как лихие возки и роскошные экипажи, проносившиеся мимо — туда и сюда по Невскому… «Странно, — думал он с удивлением, — здесь жизнь совершенно иная, иной мир, чуждый и недоступный моему пониманию». И вправду, какое дело сибирскому унтер-шихтмейстеру (да и всей громадной Сибири) до этих пышных выездов и балов, изысканно-чопорных куртагов и дворцовых интриг, о которых так пылко и горячо говорил младший Порошин, защищая низвергнутого императрицей канцлера… Каков пассаж! Да ведь и сама государыня висела на волоске. И Петербург был полон слухов, тревожных и смутных — шила в мешке не утаишь. Говорили, что с государыней творится что-то неладное, шепотком друг другу рассказывали, как, будучи в Царском Селе, Елизавета Петровна посетила приходскую церковь, но во время молебна ей сделалось дурно, вышла на воздух и рухнула без чувств… Подоспевший хирург пустил ей кровь, однако грузная и высокая императрица, падая, сильно зашиблась и долго не могла придти в себя…

Меж тем такое с нею случалось уже не впервые. И многие связывали болезнь государыни с весьма неудачной ретировкой русской армии и отставкой фельдмаршала Апраксина, виновника сей позорной кампании… Другие же находили причины в семейном разладе молодой и высокой четы — великого князя Петра Федоровича, любимого племянника императрицы, и великой княгини Екатерины Алексеевны, что связано было с почти открытым неравнодушием великого князя к молодой графине Воронцовой — Петр не только во сне, но и наяву желал ее иметь вместо Екатерины… И сделал бы этот шаг, тем более, и сама Екатерина тому не хотела препятствовать. Однако государыня и не думала позволять — и не позволила! — нежно любимому племяннику порушить семью. Да и Воронцовых подпускать близко к престолу не входило в ее планы. Как сказала — тому и быть! Но чего это стоило, сколько сил и здоровья отняли эти передряги…

Так или иначе, а при дворе ждали близких перемен, нередко — кто тайно, а кто и открыто — подталкивая события… И великая княгиня Екатерина, хотя и понимала двойственность своего положения (все-таки наследницей была не она, а престол ждал ее мужа Петра Федоровича, племянника нынешней императрицы и внука Петра Великого), однако не чуралась этих событий, следуя, как видно, девизу любимого своего поэта Овидия, коим зачитывалась долгими вечерами: dum spiro, spero — пока живу, надеюсь. А надежда, как известно, умирает последней…