Яблоко Невтона - [33]

Ползунову же эти слова запали в голову — как будто сам он и не догадывался раньше, не знал, какая у него славная женка… «Береги ее, господин шихтмейстер!» — отдавался в душе голос капрала. И так или иначе, но именно с того дня, а может, и часа, шихтмейстер, «соглядая в оба» (дабы семья и работа шли в паре), не упускал из вида, кажется, ни единого шага жены. Беспокоило, что сама-то Пелагея не выказывала ни малейшей опаски и без всяких раздумий, как и прежде бывало, по старой звычке, хваталась за всякие подручные дела, коих по дому всегда с избытком.

Однажды он увидел, как Пелагея поднимает корыто с водой, страшно перепугался и возмутился одновременно, кинулся к ней, перехватив эту тяжесть, и с гневным укором воскликнул:

— Что же ты делаешь, Пелагеша?!.. Тебе же нельзя… неужто не понимаешь?

— Вот тебе на! А кто ж за меня будет делать? — улыбнулась она спокойно, убирая под платок мокрую прядку волос. — Может, Ермолая с Яшуткой заставим белье полоскать?

— Может, и Ермолая. А ты больше не смей этого делать, — быстро и твердо он отозвался. — Слышишь?

— Слышу, — кивнула Пелагея, тронутая столь рьяной заботой мужа. — Но как же быть-то, коль стирка приспела?

— А так, — сказал он, и сам еще толком не зная нужного выхода, но тут же лицо его оживилось и просветлело от внезапной догадки. — А так вот, — повторил и размашисто выплеснул из корыта в траву мыльную воду. — Помощница нужна тебе, Пелагеша. Нельзя тебе нынче без хорошей помощницы.

— Так где ж ее взять, хорошую-то помощницу? Небось, на дорогах они не валяются.

— Найдем, — пообещал он твердо. — Это моя забота. А ты не смей больше тяжести поднимать. Слышишь? Прошу тебя, не делай этого.

Пелагея, по правде сказать, и не приняла всерьез этого разговора. Какая там еще помощница — поговорили да и забыли о том, едва отвернувшись. Однако хваткий на скорые выдумки и решения Ползунов и не собирался забывать либо, пуще того, откладывать, оставляя втуне свою затею. Наутро он спешно собрался, сказав, что надобно отлучиться по службе, и уехал, даже и денщика с собою не взяв.

Затея и вправду была неотложной: надумал шихтмейстер приискать для жены дворовую девку, молодую и работящую, которая б взяла на себя все тяготы и заботы домашние, освободив от них Пелагею. А коли надумает что Ползунов — добьется того непременно.

Вот и на этот раз вернулся он к вечеру не один, а с девицею пригожей и крепкой, что налиток, румянец во всю щеку… Где он ее присмотрел, откуда привез — то загадка. Может, из маленького, восьмидворного сельца Чупино либо из соседней Самсоновки, что стоит на крутом берегу Чарыша… Но скорее нашел в Кособоково, куда, не поленившись и сделав хороший крюк, завернул пополудни, решив заодно и знакомого батюшку отца Кузьму Бушуева навестить. Похоже, отец Кузьма и надоумил его зайти в один из домов, стоявших неподалеку от церкви, наискосок через улицу… «Дщерь там у них, — навел батюшка, — добрая девка зело». И не обманул.

Восемнадцатилетняя Парашка и впрямь оказалась приглядной, рослой и, видать по всему, не из робкого десятка, с веселою искрой в глазах. Ползунов как глянул на нее, так сразу, без всяких излишних раздумий и колебаний, решил: она! Другой и не надо искать. Парашка тоже смотрела прямо и с интересом, по-своему понимая приезд этого статного горного офицера — смотрины устроил, а может, и сватовство! — такое пришло, втемяшилось ей в голову. И Парашка, глядя на Ползунова, думала, что человек этот, как с неба свалившийся, хорош и приятен собою — и коль тятенька с маменькой не станут перечить, поедет она с ним хоть куда, не откажется… Думать же не хотелось о том, что ни ее тут, Парашкиного, желания, ни родительского согласия и вовсе не требуется — и что помыслы у этого подбористо-ладного и серьезного офицера совсем иные, чем сгоряча ей подумалось, пригрезилось… И решение он принял самолично и безоговорочно: «Сбирайся, Прасковья, поедешь со мной».

Вот и все! А что ей сбирать? Пока шихтмейстер обедал у отца Кузьмы, на радостях, видать, и чарочку пропустив, Парашка уладила все нехитрые свои дела, попутно всплакнув вместе с маменькой, как и подобает «невесте», увязала узел — и была готова к отъезду.

И потом, когда сидела в коляске рядом с Ползуновым, взволнованная и оттого еще больше похорошевшая, и вправду чувствовала себя невестой. Так все было ново, заманчиво и неясно! «Всякое деяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше», — подумала торопливо и горячо, вспомнив маменькин приговор. И едва успела оглянуться, чтобы родителям помахать рукой, как застоявшаяся пара гнедых взяла с места и мигом вынесла их за поскотину, покатив легкий плетеный ходок, в котором они сидели, по узкой затравенелой дороге вдоль Чарыша, поблескивающего на стрежах… И рыжеусый верзила-солдат, восседая на облучке, весело зыркал через плечо и негромко, вполголоса напевал, наговаривал разудалую прибаутку, словно бы намекая на что-то серьезное, отчего сердце Парашкино екало и замирало. «И-эх!» — делал солдат междометный зачин и единым духом выпаливал:

Тятька рыжий

и я рыжий,

рыжу в жены себе взял,

рыжий поп нас обвенчал,