Я знал Капабланку... - [9]

Летом, уже во время других моих приездов в период подготовки к матчу с Корчным часто отправлялись на Рижское взморье, где ему была выделена дача, вернее, три комнаты во втором этаже домика рядом с пляжем. Сейчас в это трудно поверить, но вижу хорошо Мишу на пляже в солнечную погоду в створе импровизированных ворот (майка и пляжная сумка), азартно, как и все, что он делал, отражающего мои попытки забить гол. Он играл голкипера в университетской команде и привязанность к футболу сохранил навсегда.

Здоровьем он не блистал никогда — и тогда в Риге, и на Взморье у него бывали почечные приступы, нередко вызывалась «Скорая помощь». Он часто бывал в больницах, за свою жизнь перенес двенадцать операций. На лбу его были заметны шрамы — следы жуткого удара бутылкой по голове в ночном баре Гаваны во время Олимпиады на Кубе в 1966 году. (Известна шутка Петросяна тех лет: «Только с железным здоровьем Таля можно было перенести такой удар».) Именно в то время конца 60-х Миша приучился к морфию. Вижу, как сейчас, его исколотые, как в муравьиных укусах, вены на руках и сестер, тщетно пытающихся найти еще нетронутое место. Знаю, что и позже, уже в Москве, «Скорой помощи» было запрещено приезжать на вызовы Таля. Слухи об этом носились тогда по городу. Помню и вопрос на одной лекции «Правда ли, что вы морфинист, товарищ Таль?» И его молниеносную реакцию: «Что вы, что вы, я чигоринец». Я думаю, что этот период длился у Миши пару лет. Как он избавился от этого, я не знаю (догадка: когда получение наркотика грозило перейти легальные границы, нечеловеческая сила его духа и воли сама положила конец этому).

Почему он так играл и почему он выигрывал? Конечно, легко спрятаться за словом талант или гений. Толуш, проиграв партию своего лучшего в жизни турнира в 1957 году, сказал Спасскому: «Ты знаешь, Боря, я проиграл сегодня гениальному игроку». Другой уважаемый гроссмейстер на межзональном турнире в Таско говорил мне без всякой тени кокетства: «Мы все не стоим Миши-ного мизинца». И сам Петросян, скупой на похвалы, говорил, что в шахматах он знает только одного живого гения… Но дело не в этом. Или во всяком случае не только в этом. Я не склонен объяснять все корчновским: «Помню, как-то в ресторане он сказал мне: ну, хочешь — посмотрю на того официанта, и он подойдет к нам».

Или недостаточной защитой темных очков Бенко на кандидатском турнире 1959 года. Но то, что весь его облик, особенно в молодые годы, излучал какую-то ауру — это точно. Здесь мы подошли к разгадке, как мне видится, феномена Михаила Таля.

Это склоненное над доской лицо, этот взгляд горящих глаз, пронизывающих доску и соперника, эти шевелящиеся губы, эта улыбка, появляющаяся на одухотворенном лице, когда найдена комбинация, эта высшая концентрация мысли, я бы сказал, напор мысли — создавали нечто, чего не выдерживали слабые духом. Когда же этот дух соединялся с энергией молодости конца 50-х, начала 60-х годов, — он был непобедим. «Ты, Мишик, — говорил ему покойный Штейн в Риге в 1969-м, — сильнее духом всех нас». Он был силен духом, как никто. Даже тогда, когда его организм был разрушен, дух его до конца, до последних дней оставался непреклонен.

В 1979 году после выигрыша крупнейшего турнира в Монреале (вместе с Карповым) 43-летний Таль, уравновешенный и много лучше понимающий шахматы, чем в годы своего чемпионства, сказал: «Сейчас я бы разнес того Таля под ноль». Я сомневаюсь в этом. И не потому, что его любимые поля еб, d5, f5 (по его собственным словам) стали охраняться много строже. Дело в том, что академическому и все понимающему Талю пришлось бы выдержать концентрацию мысли и напор молодости, которую не выдерживали лучшие из лучших.

Вспоминается летняя Москва 1968-го. Я был тогда секундантом Миши на его матче с Корчным, очень неудобным для него противником, матче, который Таль проиграл — 4,5:5,5. Помню последнюю партию, где Миша черными в голландской создал сильную атаку, мог выиграть, но промедлил, и отложенная позиция не сулила больше ничьей. Бессонная ночь анализа, доигрывание, закрытие, долгое блуждание по Москве, где у него было так много друзей. Его энергия, его неиссякаемая энергия… Помню деревянный домик в самом центре Москвы, неподалеку от Главпочтамта. Там жил художник Игин, покойный теперь уже давно, друг многих шахматистов, заглядывавших к нему в любое время дня и ночи. Художники, поэты, молодые актрисы, богемная Москва 60-х, 70-х годов, сам живописный хозяин, говоривший о себе коротко: «Я — старый коньячник». Наконец, последний самолет Москва — Рига, нет билетов, но Мишу узнали, и мы в кабине пилотов летим в Ригу. Ночь, квартира Миши, и вот я, уже ничего не чувствуя, засыпаю. Когда я проснулся утром, комната была сиза от сигаретного дыма, и где-то в отдалении с дивана на меня смотрел Миша, и толстая книга в его руках была почти прочтена. Читал он исключительно быстро, и я, находясь уже в западном сегменте моей жизни, знал, что, отправляясь куда-нибудь на турнир, надо взять с собой побольше книг, запрещенных тогда в Советском Союзе. На Олимпиаде в Ницце в 1974 году я дал ему вечером только что вышедший «Архипелаг Гулаг» Солженицына и свежий номер русской эмигрантской газеты. Наутро, возвращая мне все уже прочитанным, сказал: «Вот в газете, в кроссворде не мог найти одного слова». — «Ну а книга-то, книга?» — «Очень уж зло пишет». Тогда мне, пораженному ответом, явилось смутно объяснение, еще один аспект, раскрывающий личность Михаила Таля. Дело в том, что по большому счету его это не интересовало, он от этого как бы отстранялся.