Я знал Капабланку... - [7]

Амстердам, февраль 2001

МОЙ МИША

«Солнцем полна голова» — первые слова 23-летнего Миши Таля в переполненном московском зале сразу после блистательной победы на турнире претендентов в Югославии в 1959 году. Его ответ на вопрос, как он начнет борьбу за корону, прозвучал, точно знаменитое «иду на вы»: «В первой партии матча с Ботвинником мой первый ход будет е2 — е4!»

В мир строго позиционных шахмат середины 50-х годов ворвался молодой человек, фактически мальчик, с горящими черными глазами и с манерой игры, приводившей в удивление всех. Манерой, которая изумляла одних и шокировала других. То, что писала одна из голландских газет того времени, было характерно для общей реакции всего шахматного мира: «Для шахматиста мирового класса Таль играет удивительно бесшабашно, чтобы не сказать отчаянно и безответственно. Пока успех сопутствует ему, потому что самые опытные и испытанные защитники не выдерживают этого террора на шахматной доске. Он стремится в первую очередь к атаке, и в его партиях нередки жертвы одной или даже нескольких фигур. Об этой отчаянной манере игры мнения резко расходятся. Одни видят в нем не более чем авантюриста, которому просто улыбается фортуна, другие — гения, который открывает неизвестные области шахмат».

Хотя он был уже претендентом, с чемпионом мира Таль виделся только однажды во время Олимпиады в Мюнхене в 1958 году. История о том, как маленький Миша с шахматной доской подмышкой не был принят отдыхавшим на Рижском взморье Ботвинником, конечно, выдумана журналистами. Прогуливаясь между столиками, пока его соперник думал над ходом, чемпион мира спросил у юного претендента: «За что вы пожертвовали пешку?» И получил, по собственному Миши-ному выражению, хулиганский ответ: «Она мне просто мешала». Он любил это словечко и нередко за анализом, предлагая какую-нибудь неясную жертву, добавлял: «А не похулиганить ли немножко?»

Я познакомился с Мишей осенью 1966 года. Он приехал на несколько дней в Ленинград, и в маленькой комнатке одного общего друга мы сыграли огромное множество блицпартий, из которых мне удалось выиграть одну и сделать несколько ничьих. После этого он приезжал еще несколько раз, мы подружились, и уже не было неожиданностью, когда он пригласил меня приехать в Ригу, в его город, чтобы поработать вместе. Через некоторое время ему предстоял матч с Глигоричем. Конечно, для меня тогда это было лестное предложение. Думаю, что, учитывая этот и последующие приезды в Ригу, я пробыл рядом с ним примерно с полгода.

Я приходил к одиннадцати в большую квартиру в центре Риги, и уже через полчаса мы сидели за шахматной доской. Сейчас, спустя четверть века, я понимаю, что варианты — а мы занимались, разумеется, только дебютами — ему были особенно и не нужны. Самое главное (здесь я совершенно согласен со Спасским) для него было создать такую ситуацию на доске, чтобы его фигуры жили, и они действительно жили у него, как ни у кого другого. Самым главным для него было создать напряжение и захватить инициативу, создать такую позицию, где бы духовный момент-дать мат! — преобладал и даже смеялся над материальными ценностями.

Мы тратили массу времени на варианты типа l.d4 d5 2.с4 еб З.КсЗ Kf6 4.Cg5 с5 или на жертву пешки в новоиндийской защите, которую он применил в малоизвестной партии тренировочного матча с Холмовым. Но смотрели и защиту Нимцовича, и испанскую, оказавшиеся основными в его матче с Глигоричем.

Довольно часто приходил Мишин постоянный тренер А.Кобленц (Маэстро — для друзей). Так его почти всегда называл и Миша. За их своеобразной шутливо-ироничной манерой разговора просматривалась долголетняя и искренняя привязанность. «На сегодня достаточно, — говорил Миша. — Блиц, блиц». Жертвуя нам поочередно фигуры (большей частью некорректно), приговаривал: «Неважно, сейчас я ему уроню флаг…». Или в острейших ситуациях, когда у самого оставались считанные секунды, свое излюбленное: «Спокойствие — моя подружка». Я не помню случая, чтобы он играл блиц без видимого удовольствия. Были ли то партии чемпионатов Москвы или Ленинграда, которые он выигрывал много раз, чемпионат мира в Сен-Джонсе в 1988 году или просто пятиминутка с любителем, поймавшим его в фойе гостиницы.

До компьютерного века было далеко, партии Глигорича были разбросаны в разных бюллетенях, и в поисках их Миша часто натыкался на какой-нибудь журнал среди тех, что присылали ему из разных стран мира, и, остановив взгляд на диаграмме, предлагал: «А не посмотреть ли нам вместо этого партии последнего чемпионата Колумбии?»

«Может быть, передохнете немного?» — раздавался голос Мишиной мамы Иды Григорьевны, энергичной, импозантной женщины. Она была старшей из сестер буржуазной еврейской семьи из Риги, которых судьба разбросала по всему свету. В августе 1993 года должно было исполниться 90 ее сестре Риве, живущей с конца 30-х годов в Гааге, с которой Миша почти всегда виделся во время своих частых приездов в Голландию. Молодой девушкой она уехала на полгода в Париж, чтобы совершенствоваться во французском, но судьба повернулась по-другому… Впервые тетя Рива увидела своего знаменитого племянника в 1959 году в Цюрихе, узнав о предстоящем там шахматном турнире. «Он был весь полон энергии, такой искрящийся, — вспоминает она, — и этот худой высокий американец, мальчик совсем, прямо ловил каждое Мишино слово…». Только на два года младше другая ее сестра Ганя, которую хорошо помню еще по Риге, а сейчас она живет в Бруклине, в Нью-Йорке.