Я жил - [6]

…Жизнь в оккупированной Польше удивительно быстро вернулась к нормальному состоянию. Поразительно, как быстро каждодневное берет верх над «историческим». Это наблюдение привело меня к выводу, что население играет только скромную роль в истории, по крайней мере в политической или военной истории, которая является уделом ограниченных элит. Люди не делают историю, они просто живут. Я нашел подтверждение этой мысли во вступлении к «Рассказу о старых женах» Арнольда Бенета, где он вспоминает свое интервью с пожилым железнодорожником и его женой в Париже во время прусской осады 1870–1871 годов. «Самое полезное наблюдение, которое я вынес из этого, — пишет Бенет, — было впечатление, ошарашивающее вначале, что простые люди продолжали жить обычной жизнью в Париже во время осады».

Вернусь к моим воспоминаниям о тех днях, как я их записал в мае 1940 года, — о времени, которое мы провели под германской оккупацией.

Начался самый печальный месяц моей жизни, который имел такой хороший итог: октябрь 1939 года. Мне трудно описать у что я делал в этот период и как я проводил свое время. В квартире было ужасно холодноу я спал под одеялом не раздеваясь. Было опасно выходить на улицуу потому что немцы хватали людей и посылали на работы. Я мог читать и заниматься только в дневное время у так как вечером не было электричествау а свечи нужно было экономить. Изо дня в день мы питались рисом, макаронами и различными супами, потом появились хлеб и капуста. Я вставал около десяти и с одинаково сильным голодом и отвращением ел завтрак, после чего шел навестить (моих друзей) О лека и Ванду или оставался дома… Я был в отчаянииу когда думал о моем положении — о том, как все мои планыу стремления и мечты были разрушены.

Я точно не знаю, почему отец считал невыносимой перспективу просто выжить под немецкой оккупацией, перспективу, с которой большинство евреев безропотно смирилось. Вероятно, это была гордость: он был достойный человек, который находил мысль, что к нему будут относиться как к изгою, невыносимой. Он не питал никаких распространенных тогда иллюзий и предвидел то, что произойдет. В письме, которое он написал месяц спустя, до того как началось открытое преследование, он предупреждал: «Польских евреев ожидает участь хуже, чем немецких евреев».

Приблизительно в первую половину октября мы стали устраивать семейные совещания на кухне, которая полностью была в нашем распоряжении, так как Андя, наша служанка, исчезла в начале войны. У нас появилась возможность уехать из Польши на Запад по поддельным документам как гражданам одной латиноамериканской страны. Отец знал почетного консула этой страны, которого я буду называть мистер Экс. У него был единственный незаполненный формуляр паспорта, но без консульской печати, которую забрал генеральный консул, покидая Варшаву с дипломатическим корпусом. Мистер Экс предложил отдать этот паспорт в наше распоряжение. Но перед нами стоял вопрос, осмелимся ли мы вырвать себя из привычной среды и устремиться в неизвестность? Хотя мы были небогаты, в нашем доме никогда не говорили о деньгах (вообще деньги не были предметом разговора в еврейских семьях среднего класса), и я не имел ни малейшего представления, что они необходимы для выживания. Когда отец рассуждал вслух за или против этого предприятия, я видел только преимущества. Я хотел поступить в университет и, сознавая, что это было немыслимо в оккупированной немцами Польше, настаивал на отъезде. Что же касается денег, мы как — нибудь справимся, ведь у отца был счет в стокгольмском банке, чтобы преодолеть все затруднения.

По воспоминаниям мамы, решение уехать было принято после того, как немцы расклеили плакаты, объявлявшие, что хлебные карточки будут выдаваться только резидентам, зарегистрировавшимся у них. Отец пришел к выводу, что это был способ выявить евреев.

Мои аргументы и самоуверенность (необоснованная), бесспорно, помогли убедить отца: по прошествии времени я до сих пор поражаюсь необыкновенной смелости этого решения. Мать нашла еврейского гравера, который меньше чем за час подделал недостающую консульскую печать. Затем отец начал переговоры с германским командованием о выдаче разрешения на выезд. Гестапо обосновалось в Варшаве 15 октября, но отец имел дело исключительно с военными. Он рассказал мне, что, когда находился в германском штабе но поводу нашего отъезда, ему повстречался майор Сторжинский, который, заподозрив, что отец немецкий агент или коллаборационист, озлобленно посмотрел на него, но отец не имел возможности что — либо ему объяснить.

Пока все это происходило, я навещал моих друзей, и все они, к счастью, не пострадали во время штурма. Войдя во двор дома моего школьного товарища, который страстно любил музыку, я услышал звуки «Героической» симфонии Бетховена. Мать другого школьного товарища была так напугана, что отказалась открыть мне дверь. С моим лучшим другом Олеком Дызенхаусом все было в порядке. Как — то раз мы шли по Маршалковской и увидели очередь за хлебом, мы встали в очередь, разговаривая и смеясь, а мужчина, стоявший за нами, качал головой и бормотал: «Ах, молодежь, молодежь». Нам показалось это странным, но сейчас я понимаю его реакцию.