Я жил - [48]

.

Таковы неприглядные стороны профессии ученого, но тех, кто выбрал свой путь, это не должно беспокоить.

Мое назначение было встречено теплыми поздравлениями доброжелателей и воплями зависти некоторых других (о них я узнал из третьих уст). Те, кто тщетно стремился получить эту кафедру, никогда мне этого не простили. Как я узнал в ту пору, зависть в некотором смысле худший из семи тяжких грехов: если первые шесть наносят вред самому грешнику, то этот вредит объекту зависти, который может защищаться, только нанося ущерб самому себе. Бальзак хорошо охарактеризовал зависть как «постыдное накопление несбывшихся надежд, нереализованных талантов, неудач и уязвленного самолюбия».

В течение последующих тридцати восьми лет, прерываемых только периодическими академическими отпусками и двумя годами службы в Вашингтоне, я преподавал в Гарварде всевозможные курсы по русской истории: средневековая Россия, имперская Россия, история русского общественного мнения, история российских институтов власти, вводные курсы обязательной программы: по русской цивилизации и русской революции, аспирантские семинары и семинары для первокурсников. Вместе с моими коллегами Уолтером (Джэком) Бэйтом и Дэвидом Перкинсом, мне довелось вести курс о Кольридже на факультете английского языка и литературы. Количество записавшихся на мои курсы варьировало в зависимости от политического положения. Когда пресса уделяла много внимания Советскому Союзу, количество слушателей увеличивалось, когда на передний план выходили внутриполитические проблемы, оно уменьшалось. (Мне как- то сообщили, что количество студентов на курсах японского языка следовало за индексом Никкей на токийской бирже ценных бумаг.)

Как правило, абитуриенты, принятые в Гарвард, были весьма развиты в том смысле, что быстро схватывали материал, однако уровень их знаний был ужасающе низок. Когда я подготовил в 1985 году свой первый семинар для первокурсников по истории русских интеллектуальных течений, 127 студентов подали заявки на 12 мест, и я решил предложить им короткий тест. Я не рассчитывал на то, что они будут знать что — нибудь о России, но считал, что человек, интересующийся историей интеллектуальных течений, должен быть знаком с классикой мировой литературы. Увы, я был сильно разочарован: кроме «Преступления и наказания», которое, как мне кажется, они читали как триллер, и «Мадам Бовари» (из тех студентов, кто изучал французский в старших классах школы), они не знали ничего: Диккенс, Толстой, Джордж Элиот, Чехов, Сервантес — для них это были просто имена, которые они, может быть, когда — то слышали, да и то вряд ли. Меня ужасало, насколько молодежь Америки была déraciné (потерявшей почву) в культурном отношении, насколько она была лишена культурного багажа, на который могла бы опереться, сталкиваясь с неизбежными проблемами жизни. Положение было настолько скверным, что, если подавший заявление обнаруживал хоть какое — то знакомство с крупным писателем или мыслителем прошлого, я сразу же зачислял его или ее на семинар.

Я также руководил исследовательской работой многих аспирантов. К тому времени когда я вышел на пенсию, под моим руководством получили степень доктора исторических наук более восьмидесяти аспирантов. Некоторые из них, возможно даже большинство, придерживались политических взглядов левее моих, но я никогда не оказывал на них давления. Кроме того, я предоставлял им большую свободу в выборе темы диссертации. Личные отношения с ними складывались по — разному. Некоторые, получив научную степень и свои кафедры, вообще исчезали из поля зрения; другие поддерживали поверхностные контакты, возобновляемые когда им требовались рекомендательные письма; некоторые стали друзьями на всю жизнь. В целом создается впечатление, что американские аспиранты относятся к своим профессорам не как к интеллектуальным и духовным наставникам, а как к людям, необходимым им на определенной ступени жизни для карьерного роста. Приблизительно так же они относятся и к школьным учителям. Когда я описывал подобное отношение русским коллегам, те находили его совершенно непонятным.

Был я и членом всевозможных факультетских и университетских комитетов, но мне это занятие не нравилось. В 1968 году я стал директором Центра русских исследований на пять лет. Нельзя сказать, чтобы я особо отличился в этой роли, хотя я и достал какие — то средства от фонда Форда.

В 1964 году, когда у меня было больше дюжины аспирантов, мы обсуждали с ними как использовать их таланты для общей пользы — их собственной и для науки в целом. Мне пришла в голову мысль основать периодическое издание, куда бы помещались рецензии на книги по русской истории, публиковавшиеся в Советском Союзе и не находившие отклика на Западе. Аспирантам понравилась эта идея; так появилась «Критика» — журнал, выходивший три раза в год под моим общим руководством, материалы писали и редактировали исключительно сами аспиранты. У нас набралось более пятисот подписчиков, и мы стали самоокупаемыми. Журнал выходил до 1984 года и должен был закрыться, потому что к тому времени количество аспирантов по русской истории в Гарварде сократилось до двух — трех человек. Мне кажется, что «Критика» была уникальным изданием в США, дававшим возможность аспирантам заниматься профессиональной работой и положить начало своим собственным публикациям.