Я жду отца. Неодержанные победы (Повести) - [3]

Бабка зажгла коптилку. Опять в комнату вошли неуютность и бездомность. Солнце во мне погасло.

Мать стояла неподвижно. Полотенце беспомощно висело в ее руках, как белое знамя капитуляции.

Вдруг мать рухнула на кровать и забилась в истерике. Она выкрикивала одно и то же:

— О господи, господи!

И от этого становилось еще страшнее.

Я сжался в комочек и с ужасом смотрел на нее.

— Надь, а Надь, — бормотала бабка, — ну, чегой-то ты? Ну, чегой-то ты убиваешься? Ну, не надо, Надь. Не переживай!

— Знала б ты, чего стоил мне этот хлеб! Знала б ты цену этому проклятому хлебу! — кричала мать.

— Ну, не надо, Надь, — говорила бабка. — Мальчонку напугаешь. Не надо, доченька.

Я долго не мог заснуть. Я лежал и думал о матери, о бабке, об отце. Я думал обо всем. И ни о чем. Мысли разбегались, расплывались, таяли.

Слушайте, дожди, осени, войны, зимы, холода, голод, я сдаюсь. У меня нет больше сил. Вы победили. Идите возьмите меня. Мне все равно. Я не могу больше бороться с вами. Вы самые сильные. Вы сильнее солнца, лета, хлеба. Вы сильнее всего на свете. Сильнее любви, жизни, надежды.

Слушайте, дожди, осени, войны, зимы, холода, голод, я сдаюсь!

Война и дети

Утром, как всегда, мать отправилась искать работу, а мы с бабкой поплелись за топливом.

Дождя не было. Но было сумрачно и холодно. Тучи низко висели над развалинами, и мне казалось, что какая-нибудь не очень ловкая тучка обязательно зацепится за ржавый крест сгоревшей церкви.

Мы плелись в лабиринте развалин. Улицы были засыпаны щебнем, обломками кирпичей, битым стеклом. Это был наш обычный рейс за топливом. В развалинах валялись куски гнилых досок, обрывки толи, бумаги. Мы их собирали.

Кое — где люди расчищали улицы. Людей было мало. Развалин много. Но на всех стенах белела надпись: «Мин нет».

Любое дело становится интересным, если его превратить в игру. Я воображал себя сапером. Я держал длинный прут. Это был миноискатель. Временами мина взрывалась. Я орал:

— Трах, бум, бум!

Бабка шарахалась от меня в сторону:

— У, чертеняка!

— Мина, — говорил я.

— Накаркаешь ты беду на нашу голову, — негодовала бабка. — Вон, Васька Мамалыгин тоже придурялся вроде тебя. Мину нашел и молотком по ей, по грешной! А она, голубушка, только того и ждала. Как вдарит! Только твоего Ваську и видели.

— Ничего ты в войне не понимаешь! — отвечал я.

— Дурной ты, — злилась бабка. — Смотри, доиграешься. Разорвет!

— Ну и ладно! — говорил я и взрывал новую «мину».

Дети тех лет были заражены ложной романтикой войны. Наслушавшись пьяных рассказов базарных инвалидов, которые, возможно, и в окопах не были, дети воображали себя героями, которым все нипочем. Дети играли в самую страшную игру, какую только можно придумать, — войну. Однажды несколько ребят с нашей улицы нашли противотанковую гранату. Стали делиться на «наших» и «немцев». «Немцами» никто не хотел быть. Наконец после долгих споров разделились. Два «немца» засели в развалину, изображавшую дзот. Остальные пошли в атаку.

«Немцы» были упорны. Все атаки «наших» ни к чему не приводили. Тогда один из «наших» сказал:

— Иду на подвиг. Если погибну, сообщите жене и родным, что я умер героем.

С гранатой он пополз к дзоту. «Немцы» лениво «постреливали». Им надоело быть «немцами».

«Наш» подполз к «дзоту» и, несмотря на то что «немцы» орали: «Сдаюсь, рус, сдаюсь!» — по всем правилам метнул гранату.

От «немцев» и от «героя» нашли жалкие обрывки мяса.

Дети тех лет, война коснулась и вас. Сколько вас погибло от мин, от бомб, от гранат, от снарядов! Или просто от голода. Дети тех лет, и вы воевали, и вы погибали. Была большая война. И скажите, есть ли такие, кого она не коснулась?

Запах черного хлеба

Куда бы мы с бабкой ни шли, всюду нас преследовал запах черного хлеба. Казалось, он идет от земли. Казалось, небо, развалины, город пахнут хлебом. Теплый, зовущий запах хлеба бил нам в лицо.

Мне было девять лет. Я не помнил вкуса пирожных и других невероятно вкусных вещей. Я не хотел их. Я хотел простого, черного, живого, дышащего хлеба.

Я хотел есть. Есть. Есть. Хотел опьянеть от сытости. От тепла. От солнца, которое каждый раз загоралось во мне, когда я был сыт.

Мне хотелось лета и хлеба.

А была осень. Беспощадная голодная осень. И осени не было конца.

Тепло

Сегодня мы топим печку. Это не такое простое дело. Особенно когда топить нечем. А есть у нас только жалкие кусочки толи, гнилые доски, мокрая бумага.

Бабка колет доски на тонкие щепочки. Бабка колдует. Она кладет щепочки в голодную пасть печки. Она перекладывает щепочки толью.

— Зажечь спичку? — спрашиваю.

— Что ты, что ты! — говорит бабка. — Ты еще маленький. Печка тебя не послушается.

Да, да, я еще маленький. Печка меня не послушается. Не загорится. Не зашумит. Не загудит. Пламя не забьется. Тепла не будет.

Печка не доверяет маленьким.

Печка верит взрослым. Тем, кто делал ее из обломков кирпича. Тем, кто замазывал ее щели. Тем, кто познал суровую радость ее тепла.

Бабка чиркает спичкой. Огонек бежит по толи. Горит. Щепки трещат, шипят. Дым валит в комнату. И вдруг вырывается пламя. Печка — ожила. Загудела:

«Сейчас, сейчас… Потерпите немного. Сейчас будет тепло. Терпение… Терпение… Главное — я снова с вами! Послушайте, какой у меня ровный, гулкий голос — у — у-у!..»