Я жду отца. Неодержанные победы (Повести) - [4]

Я сижу на полу возле печки. Я смотрю на огонь. Тепло! Я плыву в теплом море. Я взмахиваю руками. Плыть! Плыть! Или — жить, жить! Одно и то же!

Красные отсветы пламени играют на полотенце, висящем на спинке стула. Это — не полотенце. Это — знамя зари!

Слушайте, дожди, осени, войны, зимы, холода, голод, я не боюсь вас. Плевал я на вас. Никогда не победите меня. Это я вам говорю, человек!

Я сижу на полу. У печки. Я смотрю на огонь.

А бабка крутит мясорубку. Ее одолжил наш сосед — шофер. Он одолжил нам мясорубку и несколько картофелин.

Бабка крутит мясорубку. Земля крутится. Комната крутится. Тепло!

Драники

Знаете, что такое драники? Это самая вкусная штука после хлеба! Уверяю вас, это потрясающе вкусно. Как приготовить? Спросите у бабки. Она лучше меня вам расскажет.

— Берете картошку. Так. Трете на терке. Или пропускаете через мясорубку. Добавляете немного отрубей. Делаете лепешки. Кладете на раскаленную сковородку. Если есть рыбий жир, льете одну столовую ложку. Если нету — воды. Жарите. Вот вам и драники.

Драники — от глагола драть, тереть. Перетирать картофель на терке или пропускать через мясорубку. Тут все зависит от вкуса. Если вы вегетарианец, трите. Если вы любите мясо, пропускаете через мясорубку. Драники, драники — деликатес! Оладьи — на рыбьем жиру или на воде.

Есть и другой способ. Аккуратно чистите картошку. Затем пропускаете шелуху через мясорубку и из «фарша» делаете драники. Картошку следует варить отдельно. Тогда у вас получится три блюда. Первое — картофельный бульон. Второе — пюре. Третье — драники… И если у вас вдобавок найдется кусочек хлеба, то…

К приходу матери у нас было все готово — и обед, и тепло. Мать улыбнулась.

— Разве сегодня праздник? А впрочем, — сказала мать, — сегодня праздник. Завтра я выхожу на работу. Буду расчищать улицы. Нас целая бригада… А потом мы будем строить… Дома, театры — все, что было до войны.

Солнце взошло вечером

За окном неожиданно посветлело. Тучи ушли, и робкое сентябрьское солнце глянуло на землю. Оно висело низко — низко, вот — вот готовое спрятаться за городом.

Солнце. Солнце. Солнце.

Солнце взошло вечером.

Но оно будет теперь всходить каждый день. Утром.

Кончились дожди. Солнце, солнце. Солнце — надо мной. Над нами. Над городом. Над домами. Над землей.

А земля кружится в сентябре. Летят желтые листья — печальные письма осени. Летят письма с фронта. И много таких писем, каких лучше бы никогда и не получать.

Это извещения о смерти. Похоронки.

«Ваш сын (муж, отец) пал смертью храбрых в бою под Ленинградом (Воронежем, Курском, Орлом, Минском)».

Лежат мертвые. В их глазах стынет солнце.

Глаза мертвых — солнца. Они — стынут. Они — умирают.

А солнце кружится в сентябре. А сентябрь рассылает печальные письма. А письма получают — сыновья, матери, жены, братья, сестры. И плачут. И кричат:

— Будь проклят тот, кто убил вас!

Они проклинают войну.

А старики говорят о войне:

— Нынче, безмозглая, у Анютки сына уволокла. И когда придавят эту гадину? Когда?

Люди верят: скоро!

Люди хотят: мир!

Люди знают: солнце будет всходить утром!

Так должно быть. Так будет!

Георгины

Осень называли сиротской. Тогда много солдат вернулось домой инвалидами. А еще больше — не вернулось.

Приходили санитарные эшелоны. Много — много эшелонов. Я смотрел на солдат, и каждый из них казался мне отцом.

Солдат встречали с цветами. Кипели пламенем георгины, и ораторы говорили о вечной славе погибшим.

Я брел с вокзала, и закатное сентябрьское солнце переходило мне дорогу и, засыпая на ходу, пряталось за дальними развалинами.

Когда мать приходила с работы, я говорил ей:

— Скоро и папа вернется.

Она кивала головой и смотрела на пламя в печке. Пламя было похоже на георгины. Мать всегда молчала, когда я говорил об отце. А бабка всегда говорила:

— Неизвестно, какой он еще вернется. Может, такой, что лучше бы ему и не возвращаться.

Я знаю, почему она так говорит. Я знаю, почему молчит мать. Они думают, что я маленький и многого не понимаю. Но это понятно и мне.

«Верьте, надейтесь, ждите»

Мой отец не вернется. Он погиб в сорок первом. Так было сказано в извещении — маленьком квадратном бумажном листке.

Погиб… Черное слово… Белая бумага… Белая — белая…

Мать: «Не верю! Не верю!»

Бабка: «Надо ждать. В такой неразберихе легко ошибиться».

Я: «Папа, это ведь неправда, что ты погиб? Скажи, папа!»

Мать берет меня за руку. Сорок второй — отступление.

Усталые лица солдат. Черная лента людей, покидающих город.

— Сейчас невозможно выяснить, насколько это верно, — сказали матери в военкомате. — Возможно, ваш муж попал в окружение… Без вести пропал…

— Но мне прислали похоронную…

— Я могу выдать вам извещение, что ваш муж жив и здоров.

— Как вы жестоки!

— Война… Нет времени для чувств… Простите, если обидел. Вы должны понимать… Скажу одно — верьте, надейтесь, ждите. Чудеса бывают.

Верьте. Надейтесь. Ждите. Чудеса бывают…

Да, чудеса бывают. Вот вернулся же Маруськин Петька. Без руки, а вернулся.

— Петь, ты Ивана не встречал?

— А Тихона?

— А Сергея?

— А Трофима?

— А Василия?

— Граждане соседки! — кричал Петька. — Отвалите! Живы ваши, живы! И Тихона видал, и Ивана, и Трохвима, и Ваську. Всех видал. Все живы. Поклоны вам шлют… А писем писать — некогда! Какие письма, женщины?! Война… Ждите, вернутся ваши мужики. Мое слово — закон!