Я выбираю свободу - [2]

И нашей памятью в те края

Облака плывут, облака…

Трудно даже сказать, где у Галича нет этой темы возвращения и где он не поет о себе, рассказывая о других людях, совсем на него не похожих. Возвращение — к Освенциму, к солдатам, павшим под Нарвой, к советским лагерям, составляющим всю сердцевину нашей современной истории. Возвращение кассирши к себе самой, меняющей возраст, но так и продолжающей щелкать за старой кассой. Возвращение из Караганды к Медному Всаднику… В мыслях, конечно. Лишь в мыслях… Словом, «возвращение на родину», как писал когда-то Есенин, близкий этой песенной стихии…

Возвращение — это общее, это в традиции песни, и самого песенного жанра, который, вероятно, потому и более или менее традиционен всегда, что соотнесен с прошлым, к которому песня возвращается в силу заложенной в ней личной или всенародной памяти. Возможно, в этом и состоит отличие песни от прочей, в том числе самой высокой, лирики, которая стремится и улетучивается в будущее, тогда как песня, как ветер, возвращается на свои круги и поэтому находит себе пристанище в народе, в фольклоре. Песня помнит, всегда помнит…

Но помни — уходит поезд,

Ты слышишь, отходит поезд

Сегодня и ежедневно…

Как-то незадолго до смерти, может быть, даже не ведая до конца, о чем он собственно рассказывает, Галич, сидя у микрофона, записал на пленку, что снится ему последнее время и что его мучает во сне. Воспроизводим дословно его рассказ:

«А началось это с того, что года два тому назад, когда я улетал из Нью-Йорка в Европу, меня посадили в самолет ужасно усталого и очень сонного. Дело в том, что накануне я был на дне рождения у Ростроповича, причем, приехал я на этот день рождения после своего собственного концерта, приехал поздно. Мы гуляли почти до самого утра, днем я так и не успел отдохнуть, и когда меня посадили в самолет, я уже просто засыпал на ходу. И я даже не помню, как мы взлетели, потому что я спал…

Когда я проснулся, я увидел, что около меня стоит стюард, там были не стюардессы, а стюарды, и предлагает мне что-то выпить, и я спросил его, как мы летим. Он спросил: в каком смысле «как»? Я говорю: ну какой маршрут у нас? Он сказал, ну как же — у нас маршрут Нью-Йорк — Москва… Я спросил: что-что-что??? Он сказал: у нас маршрут Нью-Йорк — Москва, — сказал он мне. Я настолько обалдел, что у меня просто отвисла челюсть, и я долго так сидел в этом состоянии, пока он снова не прошел мимо, и я спросил его: а скажите, — спросил я дрожащим голосом, — а где-нибудь у нас будет посадка, или прямой рейс? Он сказал: рейс прямой, — сказал он, после чего у меня уже совершенно упало сердце, — но посадка у нас будет в Амстердаме.

Тут я вздохнул с облегчением, а петом, вот с той поры, начался этот сон. Как говорится в «Борисе Годунове» у Пушкина — «Все тот же сон…»

И очень часто мне снится, что, я прилетаю в Москву. Прилетаю в Москву, сажусь в такси, и уже в такси я понимаю, что, собственно говоря, ехать-то мне некуда. Я не знаю, к кому я могу зайти? Кого я могу не подвести? И как мне быть дальше? Где я буду ночевать? Где я буду есть? Кому я рискну позвонить?..

И потом обычно этот сон где-то перебивается ощущением, что я стою в будке телефона-автомата и держу в руках не двух-копеечную монету, а почему-то у меня в памяти остались пятнадцати-копеечные монеты, те, которые мы бросали еще в пятидесятые годы в копилку телефона-автомата… И вот я держу эту пятнадцати-копеечную монету, и я не знаю, кому позвонить… Родным? Я боюсь. Друзьям? Я не знаю, как я им позвоню и что я им скажу… И это ужасное ощущение того, что я, наконец-то, дома, я, наконец-то, у себя, на родине, я, наконец-то, том, где мне всё мило и всё — тяжко, всё — необыкновенно дорого и всё — необыкновенно раздражает меня, и вместе с тем, я понимаю, что я уже чужой в этом мире: этот мир — мой мир! — он не может меня принять, я не могу в него войти…

Я, как правило, иду потом от площади Маяковского до площади Пушкина; я до сих пор помню все дома по правой стороне, помню, что там находится, и последовательность этих, домов…

И я захожу в магазин, где когда-то были меха, а теперь продают всякие фото-принадлежности, и иногда там можно было достать батарейки для транзистора, поэтому я туда заходил очень часто; и я стою и меня спрашивают: что вы хотите? и я начинаю покупать батарейки для транзистора. Меня спрашивают: какого размера? И я говорю — все равно какого, потому что мне действительно все равно, какого размера будут эти батарейки… И обычно где-то вот на этих самых батарейках и кончается этот очень горестный и очень странный сон, который, как я уже сказал, уже из месяца в месяц повторяется и снится мне очень часто…

Смерть Галича — в результате, как принято говорить, «несчастного случая» — подавляет своей ненужностью и нелепостью. Боже ты мой, погибнуть — Галичу — по ошибке — в собственной квартире, оттого что по рассеянности включил антенну в электросеть, где, к тому же, не такое уж высокое и страшное напряжение!.. Галич всю жизнь увлекался музыкой, радио, возился с радиоприемниками, транзисторами, радио, проигрывателями. Недаром даже во сне он бредит батарейками для транзистора. Всем известно, что попав за границу, Галич начал работать на радио, на радиостанции «Свобода». Это была лишь одна из сторон его жизни и деятельности здесь. Так сказать, биографическая деталь. Одно из возможных и полезных применений его опыта, таланта и голоса. Тем не менее, радио, именно радио, возвращающее в Россию ее собственные дар и память, — это было органично для Галича с его песнями, с его творческой природой, требующей не читателя, а слушателя. Это слышалось даже в тембре его голоса. Галич был создан для того, чтобы жить в звуке, в музыке и в эфире, и чтобы его песни, перелетая расстояния, возвращались к исходной точке, к месту рождения. И вот вся эта материя — батарейки, радио, электросеть, антенна, проигрыватель — невольно послужила причиной его гибели. Рассказывают, что он ставил антенну, ошибся розеткой, поставил не туда, куда следует, и его ударило током, и, кажется, уже падая, он ухватился нечаянно, свободной рукой, за второй ее прут, да так и остался лежать с зажатой в руках антенной. Ток прошел через него. И нет Галича…