Я встану справа - [20]

Но у него все было абсолютно типичным… Шарифов оперировал под новокаином. Наркозный аппарат появился потом. Его помог получить инспектор.

По неопытности он долго тогда примеривался, как подшивать кишку к желудку. Больной заметил заминку, решил, что было что-то очень сложно, и называл Шарифова после этого «кудесником». Что бы он сказал, увидев, что кишку приходится подшивать почти к самому пищеводу?..

Семеныч стонал все громче, а потом тише и тише. Шарифов крикнул:

— Переливайте кровь!

Все. Осталось зашить брюшную полость. И тут стали прорезаться нитки: ткани дряблые, старик истощен, и все-таки семьдесят лет.

Он закричал на Мишу, когда у того в руках лопнула шелковая лигатура:

— У тебя руки как у палача! Не дергай! — Поднял голову. Из ампулы, вставленной в штатив, кровь капала в вену. — Какой пульс?

— Сто десять, — ответила Надя.

— Да скорее же!

Семеныч совсем затих. Серое лицо. Капельки липкого пота. Вот оно — шок. Этого тоже боялись в областной, когда не хотели оперировать.

— Грелки. Сердечные… Спирт в вену! Десять граммов спирта, двадцать глюкозы…

…Когда попал в медсанбат, назначили в госпитальное отделение. Он запросился в операционную.

Брегман, суховатый, маленький, спросил:

— Хочешь хирургом стать? Твердо?

— Твердо.

— Если через год останешься в живых, будешь хирургом, — сказал Брегман и перевел из госпитального, но не в операционную, а в приемно-сортировочное, в ПСО, быстро осматривать поступающих раненых и решать: «в операционную», «в перевязочную», «в шоковую», «в первую очередь», «во вторую», «в третью».

Через полгода Брегман спросил:

— Жив? Начал понимать что к чему?

— Начал, — сказал Шарифов.

Подумал: наконец-то. А ведущий перевел его в шоковую палату — выхаживать самых тяжелых. Переливать кровь, спирт, физиологический раствор. Считать пульсы — нитевидные, частые… Многим не удавалось помочь. У них были такие же серые лица, как сейчас у Семеныча. А после шоковой ведущий все же продержал его месяца три в госпитальном.

…Спирт ввели. Старик шевельнул веками. Плохо дышит. И пульс скверный.

— Головной конец опустите!

Опустили.

Сбросил перчатки.

— Спирт… Скальпель… Приготовьте левую руку. Миша, приладь тонометр к ампуле с кровью.

Когда кровь стали накачивать под давлением в плечевую артерию, Семеныч открыл глаза. Губы порозовели. Он прошептал что-то…

— Что? — спросил Шарифов.

— Нельзя ему говорить, — сказала Надя.

Но Семеныч заговорил. Он спросил Шарифова:

— Посмотрел да зашил… или отрезал рак-то?

— Отрезал, — сказал Шарифов. — Вон в тазу лежит. Молчи!

— Молчу, — прошептал старик. — Слышишь? Молчу!

…Семеныч поправился. Только шов зарастал скверно. Старика пришлось перевести в гнойную палату. Он даже ворчал, что лежит уже второй месяц. Пора бы и домой.

Когда наконец выписался и стал, прощаясь, благодарить, Шарифов вдруг сказал ему:

— Благодари Брегмана. Был такой хирург.

Семеныч важно кивнул.

Надя добавила веско:

— Это учитель Владимира Платоновича. Замечательный был человек, хотя многие недолюбливали.

— Он сердитый был? — спросил Семеныч.

— Сердитый.

— Это хорошо… А вы ребеночка скоро ждете?

Надя покраснела.

— Скоро… Я в Москву на днях уезжаю. Чтобы первое время побыть там. Там удобнее, и там мама.

— Это правильно, — сказал Семеныч. — С ребеночком хлопотное дело-то. Счастливо вам. А мне — одно только: чтоб этот рак меня не заел.

…Еще одно, более давнее, воспоминание было у Шарифова связано с Семенычем. Странно иногда получается: вокруг какого-то человека, который тебе ни родня, ни друг закадычный — просто добрый человек, — начинает накручиваться целый клубок твоих событий.

Они виделись со стариком в тот вечер, когда Шарифов наконец решился сказать Наде все: мол, либо так, либо так.

Днем его вызвали в дальний сельский роддом за Ахтыркой. Переправляясь на обратном пути через речушку, он ввалился с конем в омут. Конь, естественно, вел себя мудрее, чем седок. Он чуял, что Шарифов гонит его не туда, куда надо. Он артачился, храпел, бил задом. А крупные капли дождя стекали с кепки за ворот шинели, и Шарифов зло хлестал мерина по крупу, по голове гибким ивовым прутом. Прут сломался, но в эту минуту конь замотал головой, заржал и шагнул в воду. Огни деревни на другом берегу вдруг подпрыгнули. Перед лицом взметнулась и запенилась вода. Шарифов окунулся по грудь. Стремена он потерял и крепко сжал лошадиные бока ногами, готовясь спрыгнуть и поплыть, если Ландыш выдохнется. Противоположный берег казался далеким, а потом сразу взмахнул ветвями у самого лица. Конь споткнулся о корягу, и поверхность реки начала опускаться. С лошадиного брюха и отяжелевшей шинели звонко потекла обратно в реку вода.

На берегу Шарифов соскочил с седла и испугался — ему показалось, что Ландыш охромел, и сразу подумал: раз они у Ахтырки, нужно к Семенычу, тот разберется — и пошел к сельсовету и с трудом растолкал Семеныча, уже совершенно одуревшего от сна. Уж очень уютно было ему на тулупе, разостланном в сельсоветских сенях.

— Кто?.. Зачем?.. — бормотал он сначала, хлопая себя по карманам. — Носит ночью!

Потом нашел спички, посветил, узнал, заохал. Шарифов объяснял сбивчиво, как не нашел впотьмах брода, как Ландыш упрямился: