Я вспоминаю... - [13]

Приехав в Рим, я устроился на работу в газету. Мне было восемнадцать. Денег, которые я зарабатывал, не хватало на обед. Я мог позволить себе чашечку кофе и хлеб на завтрак и скромный ужин, но на обед денег не оставалось. Впрочем, мне требовалась еда — не деньги. Деньги были абстракцией. Я с трудом представлял себе прямую связь между лирами и спагетти. И мне всегда нужно было хорошенько подумать перед выходом на улицу, чтобы не забыть взять с собой деньги. К счастью, я пользовался кредитом в тех кафе, которые часто посещал. Когда дела пошли лучше, я стал питаться более регулярно — сомнительное преимущество, как оказалось позже.

На то, чтобы стать газетчиком, меня подвигла шляпа Фреда Макмарри. Представление о журналистах я получил исключительно из американских фильмов. Главное, что я усвоил: они ездят на красивых машинах, и их любят красивые женщины. Я был готов стать журналистом, чтобы иметь и то, и другое. О жизни итальянских газетчиков я не имел ни малейшего представления. Когда мечта моя осуществилась и я стал-таки журналистом, все оказалось совсем иначе. Я еще не скоро завел себе куртку, напоминавшую короткую шинель.

Наполовину я римлянин. Моя мать — чистая римлянка; ее корни прослеживаются до начала четырнадцатого века; думаю, если хорошо покопаться, то можно пойти и глубже. Среди наших предков был знаменитый (возможно, надо сказать «печально знаменитый») Барбиани. Барбиани — девичья фамилия матери. Он был фармацевтом, входил в папское окружение, а потом его посадили в тюрьму после сенсационного процесса, на котором его осудили как участника заговора с целью отравления. Лично я не сомневаюсь в его невиновности. Не имея никакой другой информации, я все равно должен защищать его: ведь он мой предок. У меня такое чувство, что, будь он виновен, я бы это знал.

По рассказам, его держали в заключении тридцать или сорок лет. Сидеть в тюрьме — ужасно в любом столетии. Но в то время даже жизнь во дворце была не столь удобна, как в наши дни, когда мы имеем возможность пользоваться удобствами, предоставляемыми центральным отоплением, водопроводом и канализацией. Мой предок выдержал все тяготы заключения, а это означает, что он был очень сильный и мужественный человек, сильнее меня — в этом я уверен. Хорошо, что он был таким сильным, ведь благодаря этому род не прервался (что так важно для меня) до 1920 года — иначе где был бы я? Думаю, когда я впервые приехал в Рим с матерью, во мне взыграла кровь римлянина.

После поездки к дяде в Рим, где прошла юность моей матери, я только и думал о том, чтобы вернуться в этот чудесный город и никогда, никогда его не покидать.

Когда, повзрослев, я смог наконец приехать в Рим, то поначалу не понимал, как мне удастся там выжить, но в душе не сомневался, что все как-то образуется. Ведь я нашел настоящий дом. Дом сердца. С тех пор мне никогда не хотелось из него уезжать.

В Рим я приехал девственником. В этом я не признавался друзьям из Римини, у которых (по их словам) был большой сексуальный опыт. Тогда я верил каждому их слову, всему, что они говорили. Я и сам любил приврать. Я не мог, конечно, вдаваться в детали, потому что мало что знал об этой области человеческих отношений: мой опыт существовал только в воображении. Позже я с удивлением открыл, что между воображением и сексом существует прямая зависимость. Воображение — важнейшая эрогенная зона. Похваляясь своими сексуальными подвигами, я черпал информацию из снов. Мои сны были великолепны и приносили мне большое удовлетворение. В них я всегда знал, что делать. Никакой неуклюжести или суеты. Я был настоящим героем-любовником; мое тело никогда не подводило и не стесняло меня.

Подростком я, как и все, приобрел некоторый опыт в поцелуях и обжиманиях; можно было пойти и дальше, но именно я всегда вовремя останавливался, хотя не исключено: не сделай я этого, меня бы оборвала подружка. Я не доводил дело до конца вовсе не из страха осрамиться или из-за отсутствия опыта. Уж как-нибудь сообразил бы. На самом деле меня останавливало то, что все девушки тоже были девственницами Или говорили, что были, и это налагало большую ответственность. Я не мог рисковать ни их, ни своей судьбой. Мне не хотелось никому приносить вреда, и еще я боялся: вдруг что-ни6удь помешает мне покинуть Римини.

Я твердо знал, что не хочу рано жениться. И не хочу угодить в западню, в какую попали отец и мать. Я не знал, что уготовано мне судьбой, но надеялся, что у меня есть будущее, и хотел обрести его.

Я жаждал свободы. Не мог жить по правилам, установленным матерью, которая считала, что должна знать каждый мой шаг (хотя я был уже почти взрослый), и если я недостаточно почтительно ей отвечал, отбирала ключи от дома. Счастье я понимал как свободу.

Сексуальную близость с женщиной я испытал только в Риме. Я стремился к этому, но не хотел накладывать на себя обязательства. Мне было непонятно, как люди с такой легкостью вступают в длительные отношения, толком не осознавая, на что идут. Меня пугала сама мысль о серьезном выборе чего-то или кого-то на всю жизнь.

Выход был один — отправиться в бордель. В те дни отношение к публичному дому было несколько иное. Он воспринимался как жизненная необходимость. И в то же время ассоциировался с чем-то запретным и греховным. Присутствие дьявола, принявшего, возможно, облик хозяйки борделя, увеличивало риск погубить душу. Католицизм сделал секс занятием, дразнящим воображение, — без особой, впрочем, нужды. В молодости гормоны не нуждаются в дополнительном стимулировании.