Я все еще влюблен - [50]

– Во-первых, ты не можешь отрицать, что в двадцать пять лет, когда никто из моих сверстников еще не повторил ни один из подвигов Геракла, я уже издал довольно серьезную книгу…

– Кому нужна твоя книга! – выпалил отец, словно только и ждавший упоминания об этой книге. – Ты пишешь в ней о том, что умным людям давно известно, а дураков никогда не заинтересует. Эксплуатация! Нищета! Бесчеловечность! Кто об этом не знает? Но разве есть какие-нибудь иные пути создания современной промышленности и развития торговли? Да все цивилизации мира держались на этом! А твои пророчества, твои уверенные предсказания о том, что завтра или послезавтра настанет золотой век… Господи, как это все наивно и нелепо! Ты не понимаешь даже меры своего непонимания жизни. А главное – какое дело тебе, немцу, до положения рабочего класса в Англии? И до английской буржуазии тоже…

– Я бил по мешку, но имел в виду осла.

– Это поняли все, – отмахнулся отец, – всем ясно, что ты хотел сказать и нам, немецкой буржуазии: вы так же отвратительны, как англичане, только менее опытны и искусны, чем они. Но… – Отец, видимо, сбился вгорячах с мысли и, не зная, как кончить фразу, еще раз досадливо махнул рукой. – Уж лучше бы ты, Фридрих, продолжал писать стихи, чем такие книги. Право, там у тебя кое-что получалось.

– Да-а, – с ироническим сожалением протянул сын, – я упустил великолепную возможность стать первым поэтом Бармена… Не думаю, чтобы мои стихи раскупались нарасхват, но определенный сбыт они, конечно, нашли бы, так как всегда существует и даже постоянно растет вместе с ростом населения потребность в клозетной бумаге.

– Ты то же самое, бесстыдник, думаешь и о своих занятиях музыкой?

– О моих хоралах? О моем пении? Да, приблизительно то же самое… Я, отец, рожден не для музыки и не для стихов. Вот ты в свое время вытащил красный шар, и это сделало тебя богатым фабрикантом. Твоя судьба – красный шар, а моя – красный шарф.

– Ты всегда умел хорошо сказать, – сразу как-то сникнув, видимо поняв наконец всю бесполезность разговора и устав от него, произнес отец.

– А на прощание, – сын старался придать своему голосу как можно больше мягкости и добродушия, – я прошу тебя никогда не касаться наших отношений с Марксом. Ты о них ничего не знаешь.

– Как это не знаю! – вдруг снова оживившись, возразил отец. – Разве ты не отдал ему гонорар за свою книгу?

– Ну, отдал, хотя не понимаю, откуда тебе это известно.

– И разве это не доказывает, что ты на него работаешь?

– Здесь, отец, ты ничего не понимаешь. Ничего.

– Как бы то ни было, а когда кончится вся эта заваруха, я отправлю тебя в Манчестер, подальше от твоего дружка.

Сын ничего не ответил. Коротко и отчужденно они пожали друг другу руки и разошлись. Уже от моста Энгельс оглянулся и увидел, что отец, изменив свое прежнее намерение, направился не в церковь, а домой. Видимо, с той смутой и болью, что породила у него встреча с сыном, он не хотел сейчас беседовать с богом.

Уже взобравшись на баррикаду, с самого верха, Энгельс еще раз поискал глазами отца и, найдя, едва поверил себе: старик опять передумал и теперь шагал уже к церкви. Тут было чему изумиться: ведь отец никогда не менял так быстро свои решения.

Фридрих Энгельс-старший одним из последних пришел в церковь. Пройдя на свое обычное место в первом ряду, он всю службу так истово, горячо и сосредоточенно молился, что все невольно обратили на это внимание, но никто не знал, что его молитва была о спасении блудного сына.

•

На понедельник, 14 мая, Мирбах назначил общий сбор боевых отрядов, чтобы составить наконец ясное представление о вооруженной силе восставших. Ландвер и гражданское ополчение еще накануне явиться отказались. Значит, придут главным образом рабочие. Сколько же их?

Местом сбора было выбрано пригородное село Энгельнберг. Отряды должны прибыть туда в восемь утра. По договоренности с вечера Энгельс в начале восьмого заехал за Мирбахом, и они вместе отправились. Но едва миновали ратушу, как сзади донесся знакомый голос:

– Господин Энгельс! Господа!.. Одну минуту!..

Вдогонку торопился Хёхстер. Мирбах и Энгельс остановили своих лошадей. Энгельс хотел было спешиться, но решил обождать. Подойдя, Хёхстер поздоровался и, явно преувеличивая свою одышку от быстрой ходьбы, чтобы скрыть за ней подлинное волнение, сказал:

– Господин Энгельс, я обязан… я уполномочен сообщить…

И по виду Хёхстера, и по первым же его словам Энгельс тотчас понял, что речь пойдет о чем-то весьма неприятном, и раздумал слезать с лошади.

– Против вашего поведения, – уже спокойнее продолжал Хёхстер, – против всей вашей деятельности в Эльберфельде, господин Энгельс, решительно никто ничего не может возразить. Наоборот, как вам известно, Комитет безопасности весьма благожелательно оценил ваши энергичные усилия по укреплению обороны города.

– Благодарю, – с иронической галантностью Энгельс приподнялся на стременах. – Благодарю, благодарю.

– Но все же население Эльберфельда…

– Вам бы следовало сказать «эльберфельдская буржуазия», господин председатель. – Энгельс уже понял, что сообщит ему сейчас Хёхстер.

– Население Эльберфельда, – не отвечая на реплику, продолжал Хёхстер, – в высшей степени встревожено вашим пребыванием в городе. Наши жители, которые хотят лишь одного – признания имперской конституции, боятся, как бы вы не провозгласили красную республику.