Я все еще влюблен - [49]

И отец и сын оба не терпели сентиментальности. Поэтому, хотя они и не виделись больше семи месяцев, не кинулись друг другу в объятия, не облобызались, а сдержанно, по-мужски, лишь пожали руки.

– Что это у тебя за нелепый шарф? – усмехнулся отец. – Неужели ты не видишь, что он тебе совершенно не идет? Я не за тем когда-то выкладывал такие деньги на твое воспитание, чтобы видеть тебя так безвкусно одетым.

– Я не выбирал себе этот шарф, – спокойно глядя в глаза отца, ответил сын. – Мне его вручили в Комитете безопасности Эльберфельда как знак командирского достоинства.

– Ах, вот оно что! Значит, это правда. Я не хотел верить слухам, но ты подтверждаешь их.

– Да, я в Эльберфельде, я с восставшими, я облачен командирскими полномочиями.

Они помолчали. В голове отца теснилось столько неотразимых аргументов, убедительнейших доводов против участия сына в восстании, что он не сразу мог решить, какой из них предпочесть.

– А ты не забыл, – наконец проговорил он и тут же подумал, что это будет, пожалуй, не самый веский аргумент, – как прошлой осенью тебя разыскивали словно беглого каторжника? Не забыл, как по всей Вуппертальской долине и в твоем родном городе был расклеен приказ прокурора Геккера о твоем аресте? Днем, при виде толпы, читающей этот приказ, я готов был от стыда провалиться сквозь землю, а ночью мы с Германом тайком сдирали со столбов и заборов эти проклятые листы. Их и сейчас еще целый ворох у нас на чердаке…

– Ничего этого я не забыл, – жестко сказал сын.

– Тот белый листок маячил перед моими глазами столько раз, – отец на мгновение опустил веки, – что я и теперь вижу его, как наяву… «Лица, приметы которых описаны ниже, бежали, чтобы скрыться от следствия, начатого по поводу преступлений, предусмотренных статьями 87, 91 и 102 Уголовного кодекса. На основании распоряжения судебного следователя города Кёльна о приводе этих лиц настоятельно прошу все учреждения и чиновников, которых это касается, принять меры к розыску указанных лиц и в случае поимки арестовать и доставить их ко мне». А дальше шли твои приметы. И я-то лучше, чем кто бы то ни было, знал, где они точны, где приблизительны, где вовсе неправильны.

Отец вспомнил сейчас, что тогда его больше всего взволновало и изумило даже не само появление приказа, а именно это описание примет, где живого человека, его родного сына, его плоть и кровь, его наследника, наконец, раскладывали на какие-то непостижимо странные, словно не связанные друг с другом, составные элементы: глаз, лоб, нос…

– Да, такое чтение не для родителей, – мрачновато улыбнулся сын.

– Не дай тебе бог когда-нибудь прочитать нечто подобное о своем сыне, – медленно проговорил отец.

– Мать здорова? – сдержанно спросил Фридрих.

– Здорова, – резко ответил отец. – Но я не знаю, как она почувствует себя после моего рассказа о нашей встрече.

Мимо, направляясь в церковь, шли горожане. Почти все они хорошо знали Энгельса-старшего, многие узнавали и того, с кем он разговаривал. Одни осуждали старика, другие его жалели, третьи – их было больше всего – возмущались сыном и даже недоуменно спрашивали друг друга: «Что смотрит полиция? Хватать его надо!» Но никто не решался приблизиться к собеседникам: слишком велико было среди барменцев почтение к имени и богатству Энгельса-старшего.

– Братья Греберы… – начал было какую-то новую мысль, какой-то новый довод отец.

– Как поживают эти ночные колпаки? – перебил сын.

– Колпаки! – возмутился отец. – Ведь когда-то они были в числе самых близких твоих друзей, хотя ты знал, что они готовятся стать пасторами.

– Да, знал. Но я всегда говорил им, что если они получат сельский приход, а вместе с ним возможность мирно прогуливаться каждый вечер со своими женами и детьми, то большего им и не надо, они будут блаженствовать.

– И вот они оба – и Вильгельм, и Фридрих – уже получили приходы. Ты можешь иронизировать сколько тебе угодно, но они живут честной, достойной и счастливой жизнью.

– Отец, – сыну хотелось рассмеяться, но он понимал, как это было бы неуместно здесь, в этой обстановке, – неужели ты можешь представить меня в сутане?

– Ты знаешь, – сурово глядя ему в лицо, сказал отец, – я никогда не был религиозным фанатиком, но честно скажу: лучше сутана, чем этот шутовской шарф. – Он презрительно ударил тыльной стороной ладони по свисавшему на грудь красному концу.

Сын поправил шарф, с нарочитой старательностью разгладил его, насмешливо проговорил:

– Поздно, отец, поздно. Я уже не стану пастором, никогда не надену сутану…

– Не смей паясничать! – полушепотом, чтобы не услышали прохожие, воскликнул отец. – Дело вовсе не в сутане. Перед тобой в жизни открывалось много иных прекрасных дорог. Они открыты еще и сейчас. Посмотри на своих школьных товарищей: Вурм стал филологом, Фельдман – юристом, Вильгельм Бланк – коммерсантом, Рихард Рот – уже фабрикант… А ты с твоими способностями то как вол работаешь в газете на этого Маркса, то по его же наущению, подобно школяру, носишься по баррикадам, украсив себя дурацкой тряпкой…

– Фридрих! – донесся с моста голос Хюнербейна. – Нам пора! Нас ждут!

Энгельс поднял руку в знак того, что слышит, что понял, что скоро идет, и, повернувшись снова к отцу, сказал: