Я все еще влюблен - [44]

– Вы знали его?

– Немного.

– А я не знал ни заключенного, ни капитана. – Старик горестно прижал руки к груди. – Но все равно видеть это было ужасно! Человек только что улыбался майскому солнцу, что-то азартно кричал, и вдруг – лежит на мостовой уже не он, а его труп…

– Да, я немного его знал, – повторил Энгельс.

– Это было вчера… Сегодня братоубийственные страсти вроде бы стали затихать, – горячо продолжал Ханчке, – и вот вы, написавший в этом городе стихи о том, как чудовищно братоубийство, вы, читавший эти стихи здесь, в этом зале, сегодня явились в этот город во главе вооруженного отряда с единственной целью – вдохнуть новые силы в братоубийство!..

«Ратоубийство!.. бийство!.. ийство!» – снова отозвалась темнота.

Старик смолк и утомленно опустил переплетенные в пальцах руки, ожидая, что ответит его ученик, его воспитанник, его любимец.

– Вы хотите, доктор Ханчке, – тихо сказал ученик, – чтобы я покинул Эльберфельд?

– Да! И немедленно. Этой же ночью.

– Вы, очевидно, хотите, – кажется, еще тише спросил воспитанник, – чтобы со мною ушел и отряд?

– Разумеется: ему тут делать нечего.

– Иначе говоря, – совсем тихо произнес любимец, – вы хотите, чтобы в Эльберфельде все оставалось так, как было всегда.

– Да, пусть останется все по-прежнему, лишь бы не братоубийство…

Энгельс резко повернулся на каблуках, молча прошел несколько шагов в глубь зала, возвратился назад и сказал:

– Если память мне не изменяет, учитель, Полиник выступил против брата Этеокла и привел свои войска к семивратным Фивам лишь потому, что Этеокл незаконно захватил власть в этом городе.

– У вас прекрасная память, – кивнул седой головой Ханчке. – Так оно и было. Но все равно ваше стихотворение не оправдывало Полиника, оно рисовало кошмар братоубийства.

– Да, верно. Но я уже сказал, – в голосе Энгельса проскользнула жесткость, – что не в восторге от своего давнего-предавнего сочиненьица, хоть оно и на греческом языке. А главное, не кажется ли вам, доктор Ханчке, что власть, которая до позавчерашнего дня правила в Эльберфельде, неизмеримо более незаконная, чем власть Этеокла в семивратных Фивах?

– Мы не смеем об этом судить! – замахал руками учитель. – И у вас нет никаких доказательств ее незаконности.

– Вы ошибаетесь, дорогой доктор Ханчке, доказательств множество. Но я приведу лишь одно, может быть, особенно убедительное для вас.

Энгельс опять прошелся по залу, собираясь с мыслями, что-то вспоминая, потом остановился в двух шагах от собеседника и сказал:

– Мы с вами говорили тут о моих «Письмах». Между прочим, я в них писал и о том, как бесчеловечны условия труда на фабриках Эльберфельда, что из пяти рабочих трое умирают здесь от чахотки. Это была правда или плод юношеской экзальтации?

– Это сущая правда, – тотчас и с болью в голосе ответил Ханчке.

– А за десять лет, минувших с тех пор, – продолжал Энгельс, – что-нибудь изменилось на фабриках города?

Учитель помолчал, помялся и в конце концов удрученно выдавил из себя:

– Пожалуй, ничего не изменилось…

– Я писал о поголовном пьянстве среди рабочих, о переполненных кабаках, о невероятном распространении сифилиса. Что, все это теперь в прошлом? Вместо кабаков в городе процветают библиотеки, а о венерических болезнях горожане знают лишь по литературным источникам?

Учитель уже ничего не отвечал ученику. Только слышно было, как тяжело и прерывисто он дышит.

– Я писал о нищете рабочих, о том, что фабриканты пользуются любым предлогом, чтобы снизить им заработную плату, да еще приговаривают, что это на пользу рабочему: меньше будет пить. Охотно поверю, что таких бессовестных слов они уже не говорят, но поступают-то так же бессовестно, как и раньше.

– И вы надеетесь что-то изменить? – перебил Ханчке.

– Погодите. Я не кончил своего доказательства, – Фридрих сделал движение рукой, как бы отводя заданный вопрос. – Я писал, наконец, что половина детей в городе не имеет возможности учиться, что с шестилетнего возраста многие из них работают на фабриках вместе с родителями. Конечно, издали вы видели этих шестилетних рабочих. А видели вы их ручонки, когда, вместо того чтобы ловить бабочек или пересыпать песочек, худенькие, потрескавшиеся, кровоточащие, они торопливо и сосредоточенно делают дело взрослых? Вы заглядывали хоть раз в эти детские глаза, в которых уже нет ничего детского – ни желания пошалить, ни умения покапризничать, ни наивной милой хитрости, ни любопытства, ни удивления, – ничего!

Сунув в карманы стиснутые кулаки, Энгельс несколько мгновений помолчал. Ханчке уже не решался перебить его.

– Представьте себе, – Фридрих вдруг резко подался в сторону собеседника, – в шесть лет ребенок уже отвык от детских поступков и чувств: некогда шалить или любопытствовать – надо работать, бесполезно капризничать и даже плакать – никто не обратит внимания, опасно хитрить и притворяться – побьют…

Отшатнувшись, Энгельс устало опустил на секунду веки и сказал словно о том, что предстояло в этот миг его мысленному взору:

– А их усталая, разбитая, как у отцов, походка, когда после смены они возвращаются домой!..

– Это я видел, – тихо, словно только для себя, проговорил Ханчке, – видел здесь…