Я все еще влюблен - [43]

Отец Маркса – он умер лет десять тому назад – был на четырнадцать лет старше отца Энгельса: первый занимался адвокатурой, имел чин советника юстиции, второй – заводчик и купец; очень различны, даже контрастны они и по характеру, по взглядам, по отношению к жизни. Но вот, оказывается, как они близки и похожи в тревогах о своих сыновьях, в укорах им, в сомнениях и страхе за их будущее.

– Помнится, доктор Ханчке, – сказал Фридрих, вновь усаживаясь с учителем на старое место, – вы тоже очень часто повторяли: «Молодежь становится все хуже». Это было у вас как поговорка, как присловье.

– Оставим мои поговорки, Фридрих. – Ханчке положил руку на плечо собеседника. – Лучше расскажите, как вы решились выступить со своими «Письмами из Вупперталя».

– Вы догадались, что их автор – я?

– Для меня это не составило труда. Я сразу узнал вашу наблюдательность, ваш слог. Но многие в городе до сих пор считают ваши «Письма» сочинением самого Карла Гуцкова.

– Это было так давно! – Энгельс махнул в темноту рукой. – Но все-таки интересно, что вы думаете об этих «Письмах»?

– Мне больше всего запомнилось то, что вы писали о культурной жизни наших горожан и о положении дел в гимназии. Если не ошибаюсь, – Ханчке незаметно снял руку с плеча Фридриха, – вы утверждали, будто в Бармене и Эльберфельде достаточно уметь играть в вист и на бильярде, немного рассуждать о политике и сказать удачный комплимент, чтобы прослыть образованным человеком. Вы говорили, что под настоящей литературой жители обоих городов разумеют лишь сочинения Поля де Кока, Марриэта, Нестроя и им подобных. Думаю, мой друг, что вы тут были не правы. Это, так сказать, плод юношеской экзальтации.

– Я имел в виду, конечно, не всех жителей, – сказал Энгельс, – а, главным образом, купечество.

– Но с другой стороны, – продолжал учитель, – вы были глубоко правы, называя членов попечительского совета нашей гимназии людьми, умеющими очень точно занести любой доход в соответствующую графу своих гроссбухов, но не имеющими никакого понятия о греческом, латыни или математике. Совершенно справедливо вы писали и о том, что выбор учителей у членов нашего попечительского совета проводится по принципу – лучше совершенно бездарный реформат, чем самый дельный лютеранин.

– Я писал и о многом другом, – негромко проговорил Энгельс.

– Да, и о многом другом, – как эхо отозвался доктор Ханчке.

Они помолчали. Фридрих подумал было, не пора ли уже прощаться, как вдруг старый учитель в очевидном волнении встал, прошелся туда и обратно несколько шагов, остановился против Энгельса и, обводя рукой зал, воскликнул:

– Фридрих!..

«Ридрих!.. идрих!.. идрих!» – тотчас откликнулась темнота.

– Вы помните, как здесь, в этом зале, на гимназическом празднике в сентябре тридцать седьмого года вы читали свое стихотворение, написанное на древнегреческом?

– Помню, – ответил Энгельс, удивленный внезапным волнением учителя. – Оно называлось «Поединок Этеокла и Полиника».

– Да! – с непонятной решимостью сказал Ханчке и, отступив на три шага, почти слившись с темнотой, вдруг начал декламировать – торжественно, внятно, с видимой любовью к каждому произносимому слову:

Бросились тут друг на друга, подобно львам кровожадны

Братья родные, отца одного родимые дети.

Тут опустилась и ночь, золотой развязавши свой пояс.

Меч свой направив тяжелой рукой, один поразил им

Брата – и черная кровь полилась мгновенно из раны.

– Доктор Ханчке! – изумленно воскликнул Фридрих. – Это мои вирши? И вы помните их наизусть? До сих пор?

Старик ничего не ответил, лишь сделал паузу, перевел дыхание и закончил:

Но когда острый меч вонзился в грудь Этеокла,

Меч его, панцирь пронзив, поразил царя Полиника.

Оба упали на землю, и мгла им очи застлала.

Братья лежали, друг друга сразив длиннолезвенной медью.

Так Эдипа, царя беспорочного, род пресечен был.

– Доктор Ханчке! – Энгельс поднялся и сделал шаг навстречу Ханчке. – Ну как это вы могли столько лет помнить такую белиберду!

– Во-первых, мой мальчик, – учитель тоже сделал шаг навстречу, вышел из тьмы, – за долгие годы моей работы в гимназии у меня было не так уж много учеников, которые слагали стихи на древнегреческом. А во-вторых, это вовсе не белиберда. С самого начала ваше стихотворение привлекло меня тем, что в нем показан ужас и гибельность братоубийства. И чем дальше шло время, чем более тревожным и смутным оно становилось, тем чаще я думал о том, что вы написали это стихотворение именно в предчувствии нынешних времен.

Энгельс и смущенно, и иронически вздернул плечи:

– Уж не считаете ли вы меня пророком, доктор?

– Предчувствовать могут не только пророки, иные юношеские сердца чрезвычайно чутки. Но дело сейчас не в этом. – Ханчке подошел совсем близко и положил собеседнику на плечи свои руки. Фридрих ощутил его взволнованность. – Дело в том, что позавчера в Эльберфельде немцы убивали немцев, немецкая рука проливала немецкую кровь. Пуля солдата пронзила голову одного из заключенных, которых рабочие выпустили из тюрьмы. Но восставшие не остались в долгу, их пуля угодила в самое сердце капитану фон Уттенхофену.

– Уттенхофену? – Энгельс снял руки Ханчке со своих плеч: он понял, что только сейчас-то и начнется главный разговор.