Я видел, как живет Италия - [52]
— Воэлле? Да это последний бандит чести.
С некоторых пор мы в достаточной мере привыкли к тому, что Италия — непрерывный солнечный парадокс, и не выражаем удивления, услышав, что здесь резню прекращают бандиты. Роковая деревня выглядит так же, как любая другая, разве только чуточку побогаче. Едва мы успеваем выйти из машины, как к нам бросается какой-то человек, изо всех сил жмет нам руки и взволнованно лепечет:
— Французы! Мадонна! Французы!
От этого поклонника Франции нас без церемоний отрывает подошедший Сальваторе Карта. Он похож на улыбающегося во весь рот Рафа Валлоне[113] с намечающимся брюшком. Начинает он с утверждения, что мы, разумеется, будем есть papier-musique[114] и кабаний окорок у него. Затем, ни минуты не сомневаясь в цели нашего посещения, он ведет нас в столярную мастерскую. Маленький худощавый человечек с лукавыми глазами и седеющей шевелюрой выходит нам навстречу и в знак того, что он будет говорить первым, поднимает руку, на которой недостает одного пальца.
— Кого вы хотите видеть? Краснодеревца? Жениха? Или последнего бандита чести?
Дав нам понять, что пред нами, быть может, единственный в мире человек, которому довелось качать свою будущую жену в колыбели, он безапелляционно заявляет, что мы будем есть papier-musique и кабаний окорок, разумеется, у него. Между ним и Сальваторе Карта — Рафом Валлоне происходит жестокая перепалка на местном наречии, так как последний уже пригласил нас. Мы уже приготовились увидеть, как кинжалы и обрезы решают спор, как вдруг темпераментные сарды, смеясь, падают друг другу в объятия, сопровождая это сильными шлепками по спине: они совсем как братья, вот так вот — при этом скрещиваются указательный и средний пальцы. Прежде всего необходимо зайти в винный погреб. Там прямо из открытой бочки зачерпывается легкое вино, которое добирается до ваших мозгов, прежде чем вы успеете выпить стакан. Лилла — алкоголик нашей семьи — спасает мне жизнь (ибо отказаться выпить — значит, тяжело оскорбить), чокаясь за здоровье моей расстроенной печени. Экс-бандита зовут Рафаэле Флорис.
— Но зовите меня Воэлле, как все мои друзья.
Некоторое время он заставляет себя упрашивать, затем рассказывает, как он, один из самых послушных закону людей на свете, стал бандитом, именно из-за своей покорности правосудию.
— Вникать в подробности бесполезно. С самого начала дело было так запутано, что никто не мог в нем разобраться. Даже те, кто должен был отплатить за кровь.
Путаница, которая стоила ему более двадцати лет тюрьмы.
— Тогда как он был невиновен, — говорит присоединившийся к нам школьный учитель, схватив стакан и наливая себе вина.
Воэлле качает головой, давая понять, что у него— неважно где — хорошо припрятан дневник, «проливающий на все происшедшее свет с такой же ясностью, с какой солнце освещает Сардинию», дневник, который, когда Воэлле сочтет нужным, откроет святую истину.
— Однако, — вступает, смеясь, Сальваторе, — ты сам виноват в том, что карабинерам пришлось гоняться за тобой. Это самый резвый человек на сто километров вокруг, — сообщает он нам. — Взбираясь на вершину горы, он опережает двадцатилетнего парня с такой же легкостью, с какой коза уходит от охотника.
— И он всегда посылает пулю в цель за тысячу метров, — уточняет убежденно учитель.
— Цепь моих несчастий, — рассказывает Воэлле в стиле Шехерезады, — началась со смерти одного карабинера. Он был убит пулей, посланной с большого расстояния.
— А так как Воэлле был едва ли не единственным способным на такое, арестовали, конечно, его.
Учитель допивает стакан, щелкает языком и подтверждает:
— Конечно.
Главное действующее лицо снова берет слово:
— Я знал имя виновного, но я не мог говорить.
В этих краях omerta — закон молчания — нерушим. Здесь не доносят. Только выстрелом можно собственноручно рассчитаться за урон, понесенный из-за молчания. Поэтому Воэлле не раскрыл рта и был приговорен к двадцати пяти годам каторги. Двенадцать лет спустя родственники жертвы, узнав имя настоящего убийцы, честно сообщили его властям. Взор рассказчика лукав, и речь его размеренна, словно он описывает забавный пикник.
— Но только, понимаете, разразилась война, и нашлись дела более срочные, чем пересмотр моего процесса.
Что ж, пустяки. Пришлось ждать окончания военных действий, чтобы добиться — нет, не реабилитации, а лишь решения об отсутствии состава преступления.
— И вот через двадцать один год я вернулся на родину и стал работать столяром. Этому ремеслу я научился в тюрьме.
