Я видел, как живет Италия - [28]

Привыкший подчиняться существу, наделенному разумом, то есть мне, Пафнутий с трудом поспевает за приземистой «Бьянкиной», которая в руках М. превращается в метеор. Мы пьем кофе на террасе. Вид — чудесный. Наш друг возобновил свой рассказ с того места, на котором он был вынужден остановиться, когда садился в машину.

По его собственному выражению, он был фашистом с самого рождения и только к двадцати годам стал разбираться что к чему и задумываться. Его мобилизовали в альпийскую дивизию, так как он был чемпионом университета по лыжам. Так он оказался среди русских степей во главе батальона.

— После этого я чуть не стал коммунистом. Удержало меня лишь подозрение, что моих товарищей привела к коммунизму ненависть, а не любовь. Мне пришлось разочароваться во всем. К моему великому смущению, я, сын зажиточных буржуа, находил крепкое, чистое рукопожатие, о котором всегда так мечтал, только у бедняков. Вдруг после тысячи попыток…

Его жена, разливавшая кофе, останавливает его: тсс. Муж разражается смехом, обжигается кофе, ставит чашку.

— All right, darling[58], после десятка попыток… Он наклоняется к нам.

— Она хочет сделать из меня джентльмена.

Англичанка лукаво вздыхает:

— И подумать только, это слово означает то же, что gentiluomo[59].

Ее итальянский, а его английский выговор бесподобны. Стоило проделать такое путешествие, чтобы их послушать. Беседа то и дело перескакивает с языка Данте на язык Шекспира, словно перестрелка двух пулеметов, которые, чередуясь, ведут непрерывный огонь.

— Тогда я с головой ушел в медицину.

Лилла спрашивает с невинным видом:

— А вы во что-нибудь уходили не с головой?

Едва только взрыв веселости мужа проходит, как его жена говорит:

— You’re so right, my dear[60].

Муж хватает руку своей супруги и сжимает ее.

— Теперь я обрел равновесие. II именно поэтому я хочу действовать. Я должен действовать. У меня есть организаторский талант, это проверено на практике. Я убежден, что сумею увлечь людей на путь борьбы за оздоровление общественной жизни. Пусть мне только дадут действовать. Мне нужно три года.

Понятно, нас это больше не удивляет. Мы с Лиллой не без зависти восхищаемся неистощимым запасом грез и идеализма, легкостью, с которой итальянцы умеют пьянеть от своих слов. И все-таки я пытаюсь его урезонить. На лице у М. появляется выражение крайнего удивления.

— Минуточку. Я же вовсе не хочу хоть что-нибудь менять в своей жизни и жизни других! Я позволяю себе роскошь размышлять вслух. Вот и все.

Он тысячу раз прав, и мне остается прикусить язык. Да, я завидую ему. Он постоянно держит свое большое итальянское окно открытым и видит море, уходящее за горизонт.

Со слов Ригони, я уже знаю, что этот болтун оказался во время войны в числе немногих людей, имевших смелость подчиняться не приказам, а собственной человеческой совести. Я смотрю на него и верю, что если завтра его страна будет в опасности, он снова бросится в бой и отдаст ей свои силы, свой мозг, свою жизнь, свой смех и свои слезы.

Слушая его, глядя на него, начинаешь понимать иных матерей, которые растроганно говорят о своих детях: лишь бы только он никогда не стал взрослым!

Марке

Толентино в Марке был когда-то тихим городком с пятью тысячами жителей и вдвое большим количеством крестьян в окрестностях. В «городе» жили только синьоры — потомственные и новоявленные. Чтобы стать синьором, достаточно было купить ферму и поселить на ней испольщика. Новоиспеченные signori получали такой доход, которого как раз хватало, чтобы не умереть с голоду. Но зато они не работали; у них и без того было полно забот, потому что надо было постоянно поддерживать престиж. Их дети были уже signorini (барчуки). Внуки же в соответствии с законами итальянского словообразования станут называться signoroni.

Как раз в эти места в 1942–1943 годах меня и Лиллу перевели на «свободное поселение». Жить в таком городке пусть даже под надзором — это ли не удача. Раз в день мы являлись отмечаться в полицию. Все остальное время мы были свободны, но должны были соблюдать два условия: не выходить за границы общины и не осквернять чистую итальянскую расу общением с нею. Правительство определило нам восемь лир в день на человека. Что касается остального, нам предоставлялось arrangiare[61]. Мы стали давать уроки. У меня были ученики в возрасте от пяти до двадцати двух лет. Самым трудным оказался маленький Джулио, которого неизвестно зачем учили английскому языку. Бедному ребенку это совсем не нравилось. Они с матерью жили в гостинице, так что утаиться было невозможно, тем более что, едва я входил в вестибюль, треклятый мальчишка начинал кататься по полу и вопить:

— Нет! Не хочу английских уроков. Мне надоел учитель английского языка!

Хоть вешайся! Кончилось тем, что подеста узнал об этом и вызвал меня к себе. Произошло весьма неприятное объяснение. На случай если недоразумение повторится, мне обещали ссылку на Липарские острова.

Среди моих учеников была группа молодых людей. Они приходили ко мне только с наступлением темноты, одетые в целях конспирации в темные плащи, и вели рискованную игру в заговор против государства. Самый старший из них, которому было шестнадцать, был уверен, что он восстановил свою девственность, потому что соблюдал целомудрие целых восемнадцать месяцев. Невежественность, в которой держали этих молодых людей фашистские школьные учебники, была просто преступной.