Я верю - [10]

— Да, — думал Алджернон, — совершенно надежный молодой человек. Интересно, как бы поступили они, будь они на моем месте — если бы им пришлось лежать там, на поле боя, в залитых кровью форменных бриджах, пропитанных красной жижей. И если бы потом подошедший к ним хирург сорвал бы с них одежду и острым ножом взял да отрезал жалкие остатки того, что отличает нас от женщин. Ох! А эти муки! Сейчас уже придумали такую штуку, которая называется хлороформ и которая, говорят, облегчает боль и избавляет от мук во время операций. Но в полевых условиях ничего этого нет — только острый нож да пуля, которую кладут тебе в рот, чтобы ты стиснул ее в зубах и не кричал. А дальше — стыд. Стыд, поскольку ты лишен ЭТОГО. И эти взгляды товарищей — таких же младших офицеров, которые смущенно смотрят тебе в глаза и в то же время отпускают непристойные шутки у тебя за спиной.

Да, этот позор! Позор. Он был последним членом старинного рода де Бонкерс, который возник еще во времена норманнского вторжения. Их предок обосновался в той части Англии, известной своим здоровым климатом, и, будучи крупным землевладельцем, основал здесь большое феодальное поместье. И теперь он — последний прямой наследник этого рода — импотент, получивший увечье на службе своей стране. Импотент, ставший посмешищем для людей, равных ему по положению в обществе.

— И над чем тут смеяться? — думал он. — Над тем, что человек стал калекой, служа другим людям?

Он думал о том, что теперь линия его рода прервется из-за того, что Он сражался за свою страну.

Алджернон лежал ни на небесах, ни на земле. Он не мог определить, где находится. Он не мог понять, что он из себя представляет. Он лежал, выгибаясь, как рыба, которую только что выбросили на песок, и вдруг подумал:

— Я умер? Что такое смерть? Я видел себя мертвым, но как я оказался здесь?

Его мысли неизбежно возвращались к тому, что произошло с момента его возвращения в Англию. Он видел себя, когда ему было довольно трудно ходить и когда он с болезненным вниманием отмечал выражения лиц и действия своих соседей, семейства и прислуги. В нем зрела мысль о том, что он должен убить себя, должен покончить с бесполезной жизнью. Однажды он заперся в своем кабинете, достал свой пистолет тщательно почистил его и не менее тщательно зарядил. Затем он приложил дуло к правому виску и спустил курок. Послышался лишь мягкий щелчок.

Несколько мгновений он сидел, смущенный, не веря в случившееся. Его всегда безотказный пистолет, который он не раз применял и который пронес через всю войну, теперь его предал: он был все еще жив. Он расправил перед собой на столе чистый лист бумаги и положил на него пистолет. Все было на месте: порох, пуля и капсюль — все было в полном порядке. Он снова сложил их вместе: порох, пулю и капсюль, и, не глядя, спустил курок. Грохнул выстрел, который разбил окно. Тут же послышался топот бегущих ног, и дробь ударов обрушилась на дверь. Медленно он поднялся на ноги и отпер дверь, чтобы впустить побледневшего перепуганного дворецкого.

— Ах, сэр Адджернон, сэр Алджернон, я уж было решил, что случилось нечто ужасное, — в сильном волнении промолвил дворецкий.

— О нет, все в порядке. Просто я чистил мой пистолет, и он выстрелил. Вы могли бы приказать, чтобы кто-нибудь вставил окно?

Следующая попытка была во время прогулки верхом. Он оседлал старую серую лошадь и, выезжая из конюшни, услышал, как работавший там мальчишка насмешливо шепнул конюху:

— Как тебе эта пара старых меринов?

Он вернулся и ударил мальчишку плетью, а затем швырнул поводья через шею лошади, соскочил на землю и помчался обратно домой. С тех пор он никогда больше не ездил верхом.

В другой раз он вспомнил о том диковинном растении, которое завезли из почти неведомой Бразилии, — о растении, которое несло немедленную смерть тому, кто жевал его ягоды и глотал ядовитый сок. Он сделал это. У него в оранжерее было это растение, которое ему доставил один путешественник. В течение нескольких дней он заботливо поливал и подкармливал его, словно свое первородное дитя, а затем, когда растение расцвело и налилось плодами, он сорвал их и набил ими рот.

— Ах, какая это была мука! — вспоминал он. — И какой позор! Смерть не наступила, но то, что произошло, было хуже смерти. Сильнейшее расстройство желудка!

— Никто в истории, — думал он, — еще не испытывал такого очищающего средства, такого слабительного, после которого человек едва бы успевал добежать до маленькой комнатки, какая бывает во всяком доме.

А этот взгляд потрясенной экономки, которой пришлось относить прачке его перепачканную одежду! От одного этого воспоминания его лицо заливала краска.

И наконец его последняя попытка. Он послал человека в Лондон к самому лучшему кузнецу-оружейнику столицы, который сделал для него самую лучшую и самую острую бритву — прекрасный инструмент, на котором были четко выгравированы имя и герб этого мастера. Сэр Алджернон брал в руки это дивное лезвие, но все медлил, медлил, медлил. И вдруг одним взмахом он перерезал себе горло от уха до уха так, что лишь благодаря позвоночнику его шея удержалась на плечах.