Я вернусь через тысячу лет - [7]

– Спасибо тебе за все! – говорю я. – Всегда буду тебя помнить!

– Я – тоже, – отвечает она очень тихо. – Тоже всегда буду помнить...

Я выхожу из школы один. Не хочется сейчас говорить с ребятами. Как бы на чем-нибудь не сорваться.

Все кругом – знакомое, привычное, родное. И школа, и громадный школьный двор со спортивными площадками и футбольным полем, и наш белый пятнадцатиэтажный интернат рядом, и весь наш утопающий в зелени, очень старый микрорайон белых двадцати– и тридцатиэтажных домов.

Они даже сейчас не белые, эти дома. Они красноватые – в закатных лучах позднего июньского солнца. И сотни их окон, обращенных к солнцу, пылают даже ярче и ослепительнее, чем оно само.

Я здесь родился, здесь вырос, знаю каждую дорожку между домами.

Но все это для меня уже в прошлом. Все это скоро уйдет куда, то назад и станет историей, а впереди будет другое, новое, неизвестное. И, может быть, далекая планета, о которой я так давно мечтал. Дикая, красивая и загадочная планета, на которой наши астронавты оставили одну могилу. Поклониться бы этой могиле прекрасной земной женщины, которая отдала свое имя чужой планете и осталась на ней навсегда!..

Я слышу вдруг, как зуммерит в кармане радиофон, вынимаю его, включаю и подношу к голове наушник.

– Тарасов слушает.

– Сандро, это я, Лина! Я уже все знаю!

– Что все?

– Что ты едешь в “Малахит”... У нас взяли только одного Марата.

– Марата взяли? – обрадованно кричу я в микрофон. – Правда? Как здорово!

– Ты, оказывается, еще можешь чему-то радоваться... – медленно произносит Лина, и я вдруг слышу судорожный всхлип в наушнике и затем щелчок.

Она отключилась, не договорив со мной и обидевшись на меня. И потом, даже спустя много месяцев, мне еще иногда слышался этот странный судорожный всхлип и за ним механический щелчок в наушнике. И каждый раз я краснел и мучился и заново переживал свое свинство, хотя уже давно знал, что Лина все поняла и простила меня. Только сам я себя простить не мог.

4. Али

Оказывается, это нелегкое дело – свалить толстую старую сосну. Свалить так, чтобы она легла в нужную сторону, чтобы она, падая, не прихлопнула нас и не обломила другие деревья и чтобы пенек от нее остался небольшой – не выше десяти сантиметров.

Али, стоя на колене, медленно, осторожно режет сосну лучом лазера. Луч проходит ее легко, свободно. Только едкий серый дымок поднимается вверх от линии разреза.

Но в том-то и беда, что луч режет сосну слишком легко. Трудно остановиться. Трудно точно рассчитать ту невидимую линию, от которой должен идти другой, более высокий разрез.

Впрочем, инструктор говорит, что это – дело привычки. Привыкнем – и будем валить сосны почти механически. Тем, кто уже улетел на Риту, тоже вначале было трудно. А под конец они вообще не считали работой валку деревьев.

Али еще немного продвигает по стволу генератор, затем выключает луч, встает с колена и вытирает тыльной стороной ладони пот со лба.

– Как? – спрашивает он. – Инаф?

– Довольно! – Я киваю. – Гив ми.

Он отдает генератор. Верхний разрез предстоит делать мне.

Али родился и вырос в Сирийском районе. Он еще не знает русского. Здесь, в “Малахите”, многие не знают русского. Но зато все знают “глобу” – смесь английского и русского языков, которая родилась еще в двадцать первом веке, родилась стихийно и постепенно стала признанным международным языком.

Когда-то, в далекой старине, немало лингвистов смеялось над “глобой”, потому что она создавалась вопреки многим законам грамматики. “Глобе” пытались противопоставить эсперанто – мертворожденный язык, сочиненный на полтораста лет раньше. Но на эсперанто никто не хотел говорить. На эсперанто выпускались книги, которые никто не читал. А на “глобе” говорили всюду, во всем мире, хотя и сейчас еще на этом языке мало книг и всего несколько журналов и газет – на целую планету. Это пока что язык не литературный. Никто не пишет на нем. Но говорят – всюду. Видно, языки не надо сочинять, они должны рождаться сами и тогда будут жить.

Об эсперанто учителя вспоминают сейчас только в исторических справках. Перед тем, как начинают школьный курс “глобы”.

Наверно, и на далекой планете Рита люди будут вначале говорить на “глобе”. Вряд ли удастся им подобрать в первое время другой, более подходящий язык. Другой язык может появиться, по-моему, лишь спустя десятилетия. Если не больше. И то вырастет он, наверно, из “глобы”.

Может, там, на Рите, этот смешанный язык станет наконец из разговорного литературным?

...Я веду верхний разрез по сосне так же медленно, как Али вел нижний. И все-таки, видимо, я увлекаюсь, потому что Али кричит:

– Инаф! Инаф!

Я и сам уже вижу, что довольно, и быстро выключаю луч.

Мы глядим вверх, на сосну – не изменился ли ветер. Сосна уходит в небо величественно и стройно, и даже не верится, что сейчас она, поверженная, покорно ляжет у наших ног. И жалко ее – она так горделиво уходит в небо. Как живая. А она уже – не живая. Она уже убита.

Али всовывает в еще дымящийся верхний разрез длинное острие электроклина, включает аккумулятор, и мы быстро отходим от сосны.

Электроклин жужжит, вдавливается в дерево, расширяет разрез, и вот уже сосна начинает трещать и слегка наклоняется в противоположную от нас сторону. Электроклин жужжит все сильнее, его жужжание переходит в надрывный визг, и этот визг заглушается громким треском падающего гиганта.