Я вернусь через тысячу лет - [19]

О ней может напомнить неожиданно попавшая в руки книга тех лет, отпечатанная на толстой, грубой, ломкой уже бумаге, или залежавшееся в книге пожелтевшее военное письмо, сложенное треугольником, с чернильным штампом возле адреса: “Просмотрено военной цензурой” и со старательно вычеркнутыми строчками, или чудом сохранившиеся хлебные карточки – декабрьские, за сорок седьмой год – последние хлебные карточки... И просто так вспоминается – безо всяких поводов, потому что все в этой войне было трудно, больно и страшно, но ясно, определенно и чисто. Неясности начались потом”.

Короткая запись. И грустная. И неизвестно зачем сделанная. И, может, поэтому трогает. И даже помогает понять что-то в сегодняшних моих чувствах и мыслях.

Думает ли обо мне сейчас Таня? Ведь она знает, что я лечу, – имена астронавтов объявлены всему миру.

Видимо, никогда мне не узнать – думала ли она обо мне в эти последние мои месяцы на Земле.

Впрочем... Если бы не думала – разве думал бы о ней я? Да еще столько! Ведь казалось – уже почти забыл ее. Ничего о ней не напоминало. И вдруг такое!

Из-за этих мыслей даже не читается в ионолете, хотя обычно я в этой машине читаю. Здесь нечего больше делать – ионолет все время идет высоко над облаками, на такой высоте, с которой все равно, даже и без облаков, ничего на земле не разглядишь.

А сейчас журнал, который я взял в дорогу, лежит на коленях, и прочитаны в нем всего две страницы.

Я лечу к Бируте. Уже больше недели ее лицо улыбалось мне только с небольшого экрана видеофона, и я страшно соскучился по ее глазам, по ее рукам, по ее ночному шепоту, по ее ласкам.

Каждый вечер, заканчивая разговор по видеофону, Бирута напоминала:

– Так ты не забудь написать мне письмо! Или сегодня же вечером, или завтра утром. Обязательно!

Еще улетая к родителям, в Прибалтику, Бирута взяла с меня слово – каждый день писать ей письма. Несмотря на то, что мы каждый вечер будем разговаривать. Странность, конечно! Каприз! Но я писал – мне приятно выполнять ее капризы.

Я хочу сейчас думать только о Бируте, а думаю почему-то больше о Тане. Странно устроен человеческий мозг! Постигают-постигают его и, казалось бы, давно постигли, а управлять им как следует все еще не могут. И по-прежнему, как во времена древнейшего врача Галена, – “мы не вольны в течении наших мыслей, так же как в обращении нашей крови”.

А может, это и хорошо, что “не вольны”? Может, в этом и прелесть?

Остаток своего отпуска я проведу с Бирутой в Прибалтике. Еще целые три недели мы будем жить у ее родителей в Меллужи, и бродить по сосновым лесам, и валяться на золотом песке у моря. Целые три недели! Сейчас кажется, что это – вечность. Но пройдут они – покажутся мигом.

А девять дней отпуска я провел дома. Хотя теперь и дома-то, по существу, нет. Потому что те немногие вещи, которые очень дороги нам с мамой и в которых для нас суть дома, мы упаковали и отправили на космодром. Их переправят оттуда на Третью Космическую и уложат в трюмы “Риты-3”, нашего корабля. А в доме нашем будут жить другие люди и выкинут наверняка наши старые вещи, и поставят свои.

Правда, это будет не сейчас, а позже – когда мы с мамой улетим.

Мама моя полетит вместе с нами. Ей разрешили это в виде исключения, из уважения к памяти отца. И еще – в благодарность за то, что она вернула человечеству тайну последней отцовской пластмассы. Ту тайну, которую считали погибшей вместе с отцом и с цехом, где пластмасса испытывалась.

Целый год мама перебирала в папином кабинете бумажку за бумажкой, прослушивала пленку за пленкой. Целый год, плохо разбираясь в новейшей химии, искала то, над чем бился отец – состав пластмассы, совершенно не пропускающей радиоактивные потоки.

Мама никому не говорила об этой своей работе, ни у кого не просила помощи, никого не хотела отрывать от дела. Даже я в своем “Малахите” узнал о том, что сделала мама, только из последних известий по радио.

Она расшифровала все путаные, исчерканные черновики отца. Она нашла все последние формулы, разобрала торопливые, сокращенные и запутанные записи, которые сделал отец в последний вечер, перед уходом на то роковое испытание.

И теперь лаборатория, которой руководил отец, уже завершает дело. Там начали было все заново. Но мамин труд позволил им перенести работу сразу на последний этап.

И хотя наш корабль полетит еще с прежней – тяжелой, просвинцованной обшивкой, на следующем корабле ее уже не будет. Следующий корабль обошьют отцовской пластмассой, и он будет легче и людей возьмет намного больше.

Пластмасса оказалась невиноватой в том взрыве цеха, который погубил отца. Испытание недавно повторили на новом оборудовании – и все прошло нормально. И пластмасса не пропустила нейтронов. Видно, в том старом цехе просто свихнулся один из киберов и неверно замкнул цепь. А пластмасса – надежная. Отец не зря работал.

Вернув эту пластмассу людям, мама отправится с нами. И будет на Рите больше одним врачом. И будет на Земле одной вдовой меньше.

Сейчас мама где-то на пути к Антарктиде. Она решила слетать на прощание в тот подледный поселок, где добывают алмазы и где она встретила и полюбила отца.