Я вернулся - [5]

Анька говорит: я не пойду в уборную, я потерплю до утра.

РЕПОРТАЖ 3

Ах, когда я вернусь.

Галич

Для чего я вернулся?

Мне говорят, что возвращаться в Россию сегодня могут только идиоты. Для них хотят сделать специальный город, называется «Мудоград».

Трехлетний Федя спрашивает: «Почему в России так воняет в лифте?». Я ему отвечаю, что, во-первых, не «воняет», а пахнет. А во-вторых, не обязательно ездить на лифте, если тебе не нравится. Заграница очень разлагает даже трехлетних людей. Они долго не понимают, что они за границей. Понимание приходит позже. Но главное, что ничем особенным не пахнет. Его кто-нибудь подучил. Вот раньше пахло, а сейчас просто пахнет людьми, пахнет социалистическим общежитием.

Меня начала узнавать продавщица в молочном киоске. Она спросила сегодня, почему я без своих гавриков. Я решаю наведываться только в этот киоск, чтобы укрепиться в ее молочном сознании. Я вернулся писать о молочницах, я чувствую себя учеником фламандской школы. Я вернулся немного пописать, мне осточертело носить на лямке заграничные стиральные машины и холодильники. Я пишу две повести, роман, работаю над пьесой и двумя сценариями. Скорость работы фантастически маленькая. Чтобы кончить все, что я задумал, мне нужно еще двадцать семь лет. Поэтому я не собираюсь ничего кончать, а пока пишу еще несколько брошюр и монографию по раннему развитию детей. Я увлекся этой темой, потому что, если ты часто производишь на свет детей, у тебя не остается другого выхода. Потому что должен же тебя кто-то кормить на старости. Поэтому я выбрался в эту нищую страну, чтобы, как Мартин Лютер Кинг, заниматься просветительством. Но через месяц я выясняю, что в стране уже есть один Мартин Лютер Кинг. За десять лет работы он наводнил страну своими таблицами и кубиками, по которым дети начинают читать в четыре года. Происходит это всего за неделю. Американцев, с которыми я ношусь, он опередил лет на двадцать. Я понимаю, что предо мной стоит гений. Он напоминает мне автомат Калашникова, который стреляет абсолютно в любых условиях. Но как это получается, никто, даже сам Калашников, толком объяснить не может. Моего гения зовут Зайцев. Я видел сотни писем из каких-то городов, которые не существуют на свете: Лангепас Тюменской, Бор Нижегородской, Дудинка Красноярского, где четырехлетние дети целыми детскими садами читают и считают в пределах сотни. Потом начинается столкновение со школой. Школы не готовы терпеть в своих стенах гениев. К семи годам все зайцевские дети легко оперируют четырехзначными числами и понимают суть, ну, скажем, двоичной системы. А в школе им предлагают сорок пять минут сидеть молча, не двигаясь, да еще первые сто уроков «просидеть» в первом десятке.

Собственно, мне уже надоело писать о детях, и я решаю немного отвлечься на секс. За два месяца я не видел еще ни одной проститутки, может быть, я не знаю, где смотреть. Я не понимаю, где искать ночные клубы, но туда все равно не пускают в тренировочном костюме. Если купить приличный костюм, то можно стать экскурсоводом по ночному Ленинграду. С каким наслаждением я пишу слово «Ленинград». Я мог бы вести экскурсии на четырех языках. В таких мечтах я провожу полдня. Потом моя жена, профессорская дочь Женька, обрывает меня каким-нибудь бестактным замечанием. «Мне кажется у меня задержка», — говорит она. «Может быть, у тебя будет девочка!» — «Я тебе такую девочку покажу! Ты хочешь, чтобы я сидела дома и выполняла твои сексуальные прихоти. А я хочу полноценно работать!»

Даже слушать противно.

Полдень. Дети возвращаются из школы с бантиками. Второе сентября. Я встретил одну немолодую хромую женщину, кажется, это девчонка с моего или следующего курса, я не стал допытываться, а она меня не узнала. Я чувствовал себя портретом Дориана Грея. Жизнь прошла. Все-таки за рубежом женщины стареют медленнее.

Василий Иванович после скандала вымыл туалет хлоркой. Видимо, мы все-таки переедем в коммуналку.

Анька допытывается, что я такого сказал Василию Ивановичу, что он стал мыть за собой уборную. Мне нечем гордиться, я всего лишь совершил стандартную ошибку, за которую Василий Иванович обязательно меня накажет. Василиям Ивановичам нельзя угрожать, этим их можно спугнуть.

У Аньки неприятности в еврейской школе: ее поймал директор в коридоре со стаканчиком чая и назвал ее наглой израильтянкой. Теперь она требует, чтобы я пошел в школу и выкинул его в окно.

«I won't let anyone talk to me like that». Я советую пожалеть старого хасида.

Я предлагаю ей получать аттестат в Израиле, но она говорит, что еще потерпит.

Анька учится в еврейской школе, потому что мы не можем выправить ей визу. Сейчас у нее нет еще двадцати шести нужных справок, документы не на тех языках, и нет справки из Боткинских бараков об отсутствии Спида.

Меня знает и читал Анькин преподаватель литературы. Я дико смущаюсь и начинаю молоть какую-то чепуху. От инфаркта Ельцина мы переходим к убийству Рабина. Я говорю, что на таких постах любой политик сразу теряет человеческий облик.

Я читаю наизусть стихотворение на смерть Рабина, которое ходило в списках, учителя литературы оно чрезвычайно удивляет.