Я, верховный - [31]

Теперь ты понимаешь, почему мой почерк меняется в зависимости от угла, который образуют стрелки часов. В зависимости от расположения духа. В зависимости от направления ветра, от хода событий. В особенности когда я должен раскрыть, изобличить и покарать измену. Да, Ваше Превосходительство! Теперь я с полной ясностью понимаю ваши достославные слова. Я хочу, достославный секретарь, чтобы ты с еще большей ясностью понял твою обязанность найти автора анонимного листка. Где этот пасквиль? У вас под рукой, сеньор. Возьми его. Изучи его в соответствии с космографией письменности, которой я тебя научил. Ты сможешь с точностью узнать, в какой час дня или ночи была нацарапана эта бумажонка. Возьми лупу. Ступай по следу. Слушаюсь, Ваше Превосходительство.

(В тетради для личных записок)

Патиньо чихает, думая при этом не о науке письма, а о несварении желудка.

Теперь я уверен, что узнал почерк, которым написан анонимный листок. Написан с извращенностью, присущей больному уму. Как насыщен при всей своей краткости этот пасквиль, найденный на двери собора! Одни и те же слова выражают различные чувства в зависимости от умонастроения того, кто их произносит. Никто не говорит «мои слуги, штатские и военные» иначе как с целью привлечь внимание к тому, что это слуги, хотя бы от них не было никакого проку. Никто не приказывает, чтобы его труп был обезглавлен, кроме того, кто хочет, чтобы был обезглавлен труп другого. Никто не подписывает словами Я, ВЕРХОВНЫЙ пародию-подделку вроде этой, кроме того, кто страдает от крайней приниженности. Безнаказанность? Не знаю, не знаю... Тем не менее никакую возможность не следует отвергать. Гм. Так. Ага! Рассмотрим получше. Без сомнения, это ночной почерк. Волны ослабевают книзу. Кривые сталкиваются, образуя угловатые линии; стремятся разрядить свою энергию в землю. Сопротивление справа сильнее. Штрихи центростремительные, дрожащие, сомкнутые, как губы немого.

В былые времена я проделывал с двумя белыми воронами опыт по литеромантии[62], который всегда давал хорошие результаты. Я чертил на земле круг с радиусом в человеческую ступню. С тем же радиусом, что у солнечного диска перед самым заходом. Делил этот круг на двадцать четыре равных сектора. В каждом из них писал одну букву алфавита. На каждую букву клал по зерну маиса. Потом приказывал принести Тиберия и Калигулу. Тиберий быстро склевывал зерна с букв, составляющих предсказание. Одноглазый Калигула — с букв, предвещающих противоположное. Один из них всегда попадал в точку. То один, то другой, попеременно. А иногда и тот, и другой. Инстинкт моих стервятников куда вернее, чем наука гаруспициев[63]. Питающиеся парагвайским маисом стервятники-графологи пишут свои предсказания в круге, начерченном на земле. Им нет надобности, как воронам Цезаря, писать их в небесах римской империи.

(На полях, красными чернилами)

Внимание! Перечитать «Против одного», часть первую. Предисловие о добровольном рабстве. Черновик, наверное, заложен между страницами «Духа законов» или «Государя»[64]. Тема: ум способен лишь на понимание чувственно воспринимаемого в явлениях. Когда нужно рассуждать, народ умеет только ощупью искать дорогу в темноте. Еще хуже обстоит дело с этими недопеченными чародеями. Они источают злобу вместе со слюной, которой брызжут, чихая, будь она проклята. Мой служащий, ведающий душами, особенно опасен. Он способен даже украдкой подсыпать мне мышьяк или какую-нибудь другую отраву в оранжад или лимонад. Я предоставлю ему новую прерогативу, дам доказательство высшего доверия: сделаю его с сегодняшнего дня официальным дегустатором моих напитков.

Эй, Патиньо, ты заснул? Нет, Ваше Превосходительство! Я стараюсь установить, чей это почерк. Ну, установил? По правде говоря, сеньор, у меня есть только подозрения. Я вижу, чем больше ты сомневаешься, тем больше потом обливаешься. Оторвись на минуту от этого листка. Слушан внимательно, тут тонкий вопрос. Какое имя приходит тебе на память? Что рисует тебе твое всезнающее как-сейчас-вижу? Какие начертания букв? Веки дрожат: прищуренные глаза ищут химерическую щелочку в протуберанцах. Скажи мне, Патиньо... Доверенный, недостойный доверия, наподобие черепахи, вытягивающей вперед голову из тяжеловесного панциря, всем своим существом подается навстречу тому, что я скажу, хотя еще не знает, что я скажу. На его лице написана безнадежная надежда. Ужас пьяницы при виде дна пустой бутылки. Скажи мне, не моим ли почерком написан пасквиль? Лупа с глухим стуком падает на бумагу. Из лохани выплескивается вода. Это невозможно, Ваше Превосходительство! Даже сумасшедший не может подумать что-нибудь подобное о нашем Караи Гуасу! Чтобы раскрыть секрет, дражайший секретарь, надо думать обо всем. Из невозможного выходит возможное. Обрати внимание на монограмму под водяным знаком: не мои ли это инициалы? Ваши, сеньор, вы правы. И бумага та же, верже. Вот видишь? Значит, кто-то запускает руку в сейфы казначейства, где я держу блокнот из бумаги, которая предназначалась для моих частных писем иностранцам и которой я не пользуюсь уже больше двадцати лет. Все это так, но почерк... Что — почерк? Он похож на ваш, сеньор, но на самом деле не ваш. На каком основании ты это утверждаешь? Чутьем угадываю, Ваше Превосходительство. Почерк прекрасно скопирован, но и только. Дух не тот. Уж не говоря о том, что только заклятый враг может угрожать смертью Верховному Правителю и его слугам. Ты убедил меня только наполовину, Патиньо. Плохо, очень плохо, крайне серьезно то, что кто-то вскрывает сейфы и крадет бумагу с водяными знаками. Еще более непростительно дерзкое преступление, которое совершает этот кто-то, трогая мою тетрадь для личных записок. Позволяя себе писать на ее листах. Вносить исправления в мои заметки. Делать на полях глубокомысленно-бессмысленные замечания. Неужели пасквилянты уже вторглись в мою святая святых? Продолжай искать. А пока мы займемся Периодическим циркуляром. Приготовься-ка всласть поработать пером. Я хочу слышать, как под ним стонет бумага, когда я принимаюсь диктовать Верховный Акт, которым я исправлю то, что только в насмешку можно называть историей.