Я в Лиссабоне. Не одна - [14]

— Не бойся, — сказал Ромео Джульетте, а у Элины больше не было сил с мышью в руке, с де Садом и Дюма по бокам бродить по парку, когда в нем зацветет каштан. В ее груди разбухал новый сосуд. Он не был пуст. Когда в нем повышался уровень влаги, она вытекала из глаз Элины. Элина просила мышь перегрызть привязанность между ней и Ромео. Она видела, как привязанность толстой веревкой тянется от ее живота к его животу. Ромео никогда бы не поверил, что между ним и Элиной — веревка. Его размер обуви совпадал с размером подошв на ее груди. Если бы он заметил веревку, то перерубил бы ее своей шпагой.

Элина погрузилась в глубины кресла, а де Сад и Дюма смахивали пыль с чулка на ее голове. Де Сад грозился вызвать Ромео на дуэль, но Дюма напомнил ему о судьбе Дебюсси, вышедшего против шпаг с одним фаллосом. У де Сада против шпаги была только трость.

Дюма считывал конспекты со своего живота, а Элине хотелось приложить к груди камеи. Для камей тоже был не сезон. Она не смогла изучить мужчин до конца, а Ромео прошелся по ней вдоль, потоптался на груди и чуть не разбил сосуд, о существовании которого она не догадывалась. Теперь Элина выглядела на пятьдесят. Она боялась, что, увидев ее, Ромео спутает ее с матерью. Но он больше ее не видел, думая, что уже изучил «Философию в будуаре» вдоль и поперек.

— Человек самодостаточен, — напоминал ей Дюма.

— От природы, — уточнял де Сад, добавляя, что мужчины и женщины во все времена одинаковы, а тема сисек и подошв на них никогда не будет раскрыта до конца.

— Ничего нет, — подала голос из кресла Элина, когда почувствовала из окна запах цветущего каштана. Де Сад записал эти слова на своем бедре.

— Ничего нет, — повторила Элина, поднимаясь из кресла. Она думала, что между ней и Ромео — веревка, и видела ее. Ромео знал, что веревки нет, и она была ему не видна.

— Веревка существовала во мне, но отсутствовала в Ромео, — она говорила медленно, чтобы Дюма успевал конспектировать, — во мне цвели цветы, а в нем — мысли о Джульетте. Я ходила по нему вдоль, а ему казалось, что поперек. Я думала, что выгляжу на тридцать пять, а он видел во мне мать, которая родила его в тридцать три.

Веревки между нами действительно нет, — подвела итог Элина, снимая с головы чулок и надевая его на ногу. — Она была во мне. Значит, все существует только внутри нас — веревка во мне, Джульетта в Ромео, шпага в Джульетте.

— Или Дебюсси в Джульетте, — дополнил де Сад.

— Вовне — ничего нет, — Дюма поставил на своем животе точку — там, где еще оставалось место.

Элина заткнула вазу футболкой и почувствовала ее полноту. С де Садом и Дюма по бокам она прогуливалась в пеньюаре по парку и искала нового Ромео. Она привела его к себе на веревке. Элина увидела в нем твердость и свежесть и заполнила себя ими, как вазу цветами. Он увидел в ней будуар, через который должен пройти каждый мужчина со шпагой, и квартиру, оставленную ей теткой в Одессе. Элина снова выглядела на тридцать пять, не ощущала сосуда в груди, смахивала пыль с Дюма и де Сада, напоминая им о том, что человек самодостаточен. Между ней и Ромео ничего не было.

Repin

Маленький Репин страдал большими комплексами. Он был незаметен — стать заметным ему мешали небольшие размеры. А он мечтал о страстных романах, взаимопроникновении и верности. Но в любви и верности ему не везло, хотя он любовно обустроил жилище, менял цветы в вазах, а на пороге расстелил коврик с надписью Welcome — ему нравилось все иностранное.

Репин считал себя видным мужчиной, хотя оттуда, где он стоял, — с Невского, — его было не видно. А все из-за небольших размеров. Чтобы четче обозначить свое присутствие, он вывесил на арке у входа к себе табличку. Она не вжималась в каменную стену всеми четырьмя углами, а боком торчала из стены, будто рука, протянутая в зазывном жесте. На ней золотым по красному было написано Repin — латинскими буквами потому, что ему нравилось все иностранное. Золотой и красный — любимые цвета маленького Репина. Ими он всегда рисовал любовь.

По ночам из ярко освещенных окон Репин глядел на девушек с Невского. Они часто менялись, уезжали с мужчинами на больших машинах и мерзли в коротких юбках у дороги. У Репина было тепло, но ни одна из них к нему не заглядывала, потому что он их видел, а они его — нет. А все из-за его небольших размеров!

К его соседям ходили. Да-да, он видел это из своих окон. К большому «Невскому» ходили, к средних размеров «Лесному» ходили, ходили даже к коротышке-ки-тайцу из «Красного Терема». Репин так завидовал и злился, что ему хотелось дать увесистого пинка и одному, и второму, и третьему. Вот только дотянуться до них он не мог. А так бы дал непременно.

Он не страдал в полном смысле этого слова, да и некогда ему было. Пространство давило на него тисками, расти ему было некуда, поэтому он начал работать над собой изнутри. Маленький Репин сублимировал в творчество — живопись стала его увлечением. Он украсил ею все стены, не оставив ни одной свободной. На некоторых стенах у него висело даже по две-три живописи. Главной темой была любовь. Преобладающими красками — золотая и красная или та, которая получается, если смешать эти две.