«Я в Берлине. Сидоров» - [13]

Малыш стоял молча, щеки его залила краска. Да нет, не был я на войне. Он стоял, и лицо его было все красное от стыда. Ну и от огорчения, что он вернулся в мир, где не было ни бесстрашных героев, ни индейцев, — в тот мир, про который рассказывал отец и в котором с ним, малышом, ничего интересного не случится. Разве что то же самое, что со всеми другими детьми, — просто он вырастет, вот и все.

Примо Леви Стихи из книги «В нежданный час» Перевод с итальянского и вступление Евгения Солоновича

«Первые русские появились днем 27 января 1945 года. <…> Русские — четверо молодых солдат — верхом, с автоматами в руках, настороженно ехали по дороге. Перед колючей проволокой они остановились и, тихо переговариваясь, растерянно уставились на груду разлагающихся трупов, на разрушенные бараки, на нас, живых»[19].

Так в «Передышке», своей второй книге, рассказывает об освобождении из нацистского лагеря смерти «Аушвиц-Биркенау» Примо Леви, вчерашний узник № 174 517. «Передышке» предшествовало главное произведение Леви «Человек ли это?», принесшее автору мировую известность.

Одновременно с работой над этим мучительным свидетельством о лагерных буднях Леви писал стихи, стихи о лагере, опровергавшие уверенность Адорно в том, что поэзия после Аушвица (Освенцима) невозможна. Оспаривая известное утверждение немецкого философа, Леви скажет со временем: «Мой опыт говорит о другом. Тогда мне казалось, что поэзия лучше, чем проза, выразит накопившееся во мне, поэтому в те годы я бы так перефразировал слова Адорно: после Аушвица, если можно писать стихи, то только об Аушвице».

Лагерь с конвейером уничтожения людей в нем и за его пределами еще долго, до последних лет жизни, отзывался в поэзии бывшего освенцимского заключенного. Мир делал все для того, чтобы не дать человеку, чудом уцелевшему в лагерной мясорубке, замкнуться в себе, закрыть глаза на угрозу новой страшной войны и ее последствий, на опасность, исходящую от тех, чья цель — реанимировать прошлое, осужденное Нюрнбергским трибуналом, на учащающиеся тут и там вспышки националистических настроений.

Свой приговор фашизму будущий писатель вынес, уйдя в 1943 году в партизаны. До настоящих боев с фашистской милицией и с немецкими оккупантами дело, правда, не дошло: взятый в плен, Леви был сначала отправлен в итальянский лагерь под Моденой и через некоторое время уже в Освенцим.

Прозаик с мировым именем, Леви не претендовал на звание поэта, скромно оценивая свои поэтические высказывания. Не считая себя поэтом, он, тем не менее, предпослал своей первой книге в качестве эпиграфа собственное стихотворение, написанное 10 января 1946 года:

Вы, что живете спокойно,

В теплых своих жилищах,

Вы, кого дома по вечерам

Ждет горячий ужин и милые лица,

Подумайте, человек ли это,

Тот, кому нет покоя,

Кто работает по колено в грязи.

Кто борется за хлебные крохи,

Кто умирает по слову «да» или «нет»?

Представьте, что все это было,

Заповедую вам эти строки,

Запечатлейте их в сердце.

Твердите их дома, на улице,

Спать ложась, просыпаясь,

Повторяйте их вашим детям.

А не то пусть рухнут ваши дома,

Пусть болезнь одолеет,

Пусть отвернутся от вас ваши чада.

Подъем!

Нам снились в лютые ночи

Неотступные жестокие сны,

Снились душе и телу:

Вернуться, поесть, рассказать.

Снились, пока не раздастся

Отрывистая команда

«Wstawać?!»[20] —

И сердце рвалось на части.

Наконец мы опять дома,

Наши желудки сыты,

Мы все уже рассказали.

Скоро снова команду услышим

На чужом языке:

«Wstawać?!»

11 января 1946

Эпитафия

Ты, о путник, не первый, кто оставляет

Следы на этом горном снегу, далеко не первый,

Услышь меня, замедли шаг на минуту, не больше,

Здесь, где мои товарищи схоронили меня,

                                             не оплакав,

Здесь, где каждое лето, удобренная мною, трава

                                                          зеленее,

Чем где бы то ни было, зеленее и гуще.

Который год я здесь лежу, приговоренный к

                                                   расстрелу,

Своими товарищами-партизанами, заслужив

                                                      наказанье,

Хотя до этого мало в чем упрекнуть меня было.

Путник, ни у тебя, ни у других я не прощу прощенья,

Не жду ни молитвы, ни слез, ни картины былого,

Одного лишь прошу: пусть этот покой мой длится,

Пусть и впредь надо мной чередуются зной и стужа,

Только бы новая кровь, просочившись сквозь землю,

Не проникала на мою глубину и пагубным жаром

Не будила для новой боли бренные эти останки.

6 октября 1952

Помпейская девочка

Для нас чужой беды не бывает, и, значит,

Твоя беда остается нашей, хрупкий ребенок,

Девочка, судорожно прижавшаяся к маме,

Словно просилась обратно, в материнское лоно,

Когда небо из голубого сделалось черным.

Тщетно. От ядовитого воздуха не защитили

Закрытые наглухо окна, не стали преградой

И капитальные стены безмятежного дома,

Который ты радовала песнями своими и смехом.

Наперекор векам, окаменелый пепел

Навсегда заточил в себе твое детское тельце,

И ты остаешься с нами съеженным гипсовым

                                                       слепком,

Вечной агонией, одним из страшных свидетельств

Отношенья богов к нашему гордому семени