Я унес Россию. Апология русской эмиграции - [6]

В Пензе на вокзальной площади какого-то проезжавшего через Пензу капитана самосудом убили за то, что он не снял еще погоны. И разнаготив убитого, с гиком и хохотом волокут большое белое тело по снегу Московской улицы — то вверх, то вниз. А какой-то пьяный остервенелый солдат орет: «Теперь наша власть! Народная!» Нотариуса Грушецкого сожгли в его имении живым, не позволили выбежать из горящего дома. Помещика Керенского уезда Скрипкина убили в его усадьбе и затолкали его голый труп «для потехи» в бочку с кислой капустой. И все это с хохотом — «теперь наша власть! Народная!».

В ненависти и страсти истребления убивали не только людей, но и животных (не «народных», не «пролетарских»). В знакомом имении на конском заводе железными ломами перебили хребты рысакам, потому что — «господские», У нас при разгроме имения какой-то «революционный мужичок» при дележе добра получил нашу рысистую кобылу Волгу и, впрягши ее в соху, стал злобно нахлестывать: пусть сдохнет, барская… «Рысаки господам нужны. А господов нонче нет». В другом имении жеребцу-производителю вырезали язык, а Иван Бунин в «Окаянных днях» рассказал, как в имении близ Ельца мужики и бабы («революционный народ») ощипали все перья у павлинов и пустили окровавленных птиц «голыми». Зачем? Да затем, что — «теперь павлины же не нужны, теперь же все трудовое, а не барское». Митинговые большевицкие пропагаторы до хрипоты орут именно это — «теперь». И это действовало мистически. «Теперь все по-другому», «теперь власть народная, теперь всем свобода!», «теперь нет тюрем!», «теперь нет полицейских, стражников, урядников», «теперь все наше, народное!». И я видел воочию, как в это теперь народ сдуру, сослепу верит.

Для того, что понять, что такое русский народный большевизм, надо читать «Историю Пугачевского бунта» А. С. Пушкина. Он дает его душу. Например: «Пугачев <…> на Волге встретил астронома Ловица и спросил, что он за человек. Услыша, что Ловиц наблюдал течение светил небесных, он велел его повесить поближе к звездам…» Вот именно этот народный большевизм и бушевал в 1917–1918 годах до тех пор, пока его не оседлал Ленин с своей «интернациональной» бандой. Тогда начался иной большевизм — «интернациональный», с большим количеством инородцев «на верхах»: латышей, евреев, поляков, грузин, армян, далее венгров.

Расскажу еще об одном диком и бессмысленном убийстве. В соседнем с нами именьи при селе Евлашеве убили старуху-помещицу Марию Владимировну Лукину. Боясь за нее, друзья уговаривали бросить деревню, переехать в город. Но упрямая старуха на все отвечала: «В Евлашеве родилась, в Евлашеве и умру». И действительно умерла в Евлашеве.

Ее убийство было проведено по всем правилам «революционной демократии». Евлашевские мужики обсуждали это мокрое дело на сходе. Выступать мог свободно каждый. На убийство мутил фронтовик-дезертир, хулиган-большевик Будкин. Но были крестьяне и против убийства. И когда большинство, подогретое Будкиным, проголосовало убить старуху, несогласные потребовали от общества приговор, что они в этом деле не участники. Сход вынес «резолюцию»: старуху убить, а несогласным выдать приговор.

И сразу же со схода, с кольями в руках, толпа повалила на усадьбу Лукиной: убивать старуху, а заодно и ее дочь, которую все село знало с детства и полу ласково-полунасмешливо называло «цыпочкой», М. В. Лукину кто-то из крестьян предупредил: идут убивать. Но старуха не успела добежать даже до сарая. «Революционный народ» кольями убил ее на дворе. С «цыпочкой» же произошло чудо. Окровавленная, она очнулась на рассвете у каретника, когда ей облизывал лицо их ирландский сеттер. В сопровождении сеттера она и доползла до недалекого хутора Сбитневых, а они отвезли ее в Саранскую больницу.

Подчеркиваю, что вовсе не все крестьянство поголовно было охвачено окаянством убийств, грабежей, поджогов. Было и несогласное меньшинство, но его захлестывал большевицкий охлос дезертиров, хлынувший в деревню с фронта.

Помню, к нам пришла «цыпочка» Наталья Владимировна Лукина. Голова забинтована, с трудом поворачивает шею. Рассказывая об убийстве матери, плакала и чему-то жалобно-страдальчески улыбалась. И как это ни странно, ни противоестественно, к убийцам ее матери и недобившим ее мужикам она злобы не чувствовала.

— Ну звери, просто звери… А вот когда узнали, что я не убита, что я в больнице, ко мне из Евлашева стали приходить бабы, жалели меня, плакали, приносили яйца, творог…

— Да это же они испугались, что отвечать придется!

— Нет, что вы, перед кем же им теперь отвечать? Власти же нет. Нет, это правда, они жалели меня… — И «цыпочка» плачет, поникая забинтованной головой. В ее душевном со стоянии, я думаю, было что-то и христианское, но и какая-то неприятная мне покорность захватившему все злу.

Хочу подчеркнуть один факт русской революции, о котором никто никогда не писал: как приняли русские богатые и состоятельные люди (по-марксистски — «имущие классы», «буржуазия», «эксплуататоры», «капиталисты») потерю своего имущества. В большевицкой литературе рассказывается и о «сопротивлении буржуазии», и о «заговорах буржуазии», и о том, как «доблестные большевики» сломили наконец злостную буржуазию. Все это чистое вранье. Русская, если хотите, «буржуазия» теряла свое имущество в одиночку (не пытаясь «организоваться»), безропотно, без сопротивления. Правда, в февральскую революцию существовал какой-то «Союз землевладельцев», но больше на бумаге. Вся его деятельность была в том, что подавались революционному министру земледелия «докладные записки» о бесчинствах, разгромах, поджогах. Причем министр в своей революционной занятости, наверное, и не отвечал на эти сообщения, не до того было. К октябрю же «Союз» растаял.