Я унес Россию. Апология русской эмиграции - [16]
У Станкевичей я часто встречал интересных людей: некоторых лидеров российской «революционной демократии», игравших в февральской революции большую роль, — В. М. Чернов, И. Г. Церетели, В. С. Войтинский, даже с приезжавшим в Берлин из Советской России Н. Н. Сухановым (Гиммером) дважды встречался.
Виктор Михайлович Чернов — типичнейший русак. Он и был — тамбовский. Хотя крайне правая печать всегда писала, что никакой он не Чернов, а «еврей Либер», но это только говорило о мозговой неизобретательности этой печати, Чернов был кряжист, здоровенный, вероятно, очень сильный. Черты лица очень русские, говор — тамбовский. Косматая шевелюра — серо-седая (в молодости, говорят, был рыж, теперь седел). Этот «друг Азефа», долголетний член ЦК партии эсэров, один из ее основателей, лидер ее центра в 1917 году, циммервальдец, во Временном правительстве «селянский министр», председатель двухдневного Всероссийского Учредительного собрания, — не вызывал во мне большой симпатии. Может быть, отталкивала его позиция в Феврале. За чайным столом у Станкевичей он всегда был весел, рассыпчато-разговорчив, иногда подпускал в речь народные поговорки. Не нравились и быстрота его речи, и быстрота жестов, какой-то рядческий смешок и общая его жовиальность. Сопровождала его всегда одна из очередных жен (третья) — худющая эстонка Ида Самойловна Сармус. Выводя Чернова в своем романе «Азеф», я его, конечно, окарикатурил. Так как по справедливости надо признать, что Чернов был и умен, и образован, и «человек со своей биографией» (что не часто встречается), вообще — персонаж недюжинный. После Октября Чернов и его партия были объявлены «вне закона». Чекисты сбились с ног, разыскивая Чернова. И — найди они его — Чернову пришлось бы плохо. Но, старый конспиратор, он ушел в подполье, жил нелегально, пиша свои мемуары, и в конце концов подался на Запад, который хорошо знал по своей прежней долголетней эмиграции.
Как-то за столом у Станкевичей Виктор Михайлович рассказал интереснейший эпизод:
— Было это до войны, году так в 11-м, в Швейцарии. Толковали мы с Лениным в ресторанчике за кружкой пива — я ему и говорю: «Владимир Ильич, да приди вы к власти, вы на следующий день меньшевиков вешать станете!» А он поглядел на меня с такой монгольской хитринкой и говорит: «Первого меньшевика мы повесим после последнего эсера», — прищурился и засмеялся.
Как ни невероятно, но «бутада в ресторанчике» через несколько лет превратилась в Архипелаг ГУЛАГ. Расстрелы эсеров (левых и правых) Ленин повел сам. А меньшевиков дострелял его «верный ученик» Сталин. И осталось от этих партий лишь «историческое воспоминание» и «архивные материалы». Так «жизненно» обернулась «ресторанчиковая фраза».
В Берлине в издательстве Гржебина Чернов выпустил написанные в подполье мемуары — пухлый том под названием «Записки социалиста-революционера». Это, разумеется, ценный исторический документ, Но писал Чернов всегда как-то разгонисто-водянисто, и писания его меня не увлекали. Зато в Берлине тогда В.М. «со товарищи эсеры» издал замечательную книгу: «ЧЕ-КА». Она и сейчас важна для истории ленинского террора.
Противоположностью Чернову — в смысле человеческого облика — был Ираклий Георгиевич Церетели, известный социал-демократ, член Государственной Думы, ссыльнопоселенец, лидер Совета рабочих депутатов в 1917 году, министр Временного правительства и член правительства независимой Грузии. Высокого роста, скромно, со вкусом одетый (я его помню всегда в темно-синем костюме, белая рубашка и темно-красный галстук), этот хорошо воспитанный, красивый грузин был немного из тех, о ком Верховенский говорил Ставрогину: «Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен». В Церетели было это обаяние, хотя он не был таким аристократом, как, например, кн. П. А. Кропоткин, но был старинного грузинского дворянского рода: барин — социал-демократ.
Помню, как он с своим кавказским упирающимся акцентом рассказывал у Станкевичей свой сон:
— Снится мне позавчера, что гонят меня по царской России из централа в централ и пригоняют в Сибирь, в мою ссылку. И живу я там во сне, как и наяву, в своей избе, но отчего-то мне во сне очень хорошо, чувствую, что сейчас проснусь, а так хорошо, что просыпаться не хочется. Проснулся — лежу в Берлине, оказывается. И так стало мне жаль, что не в своей я сибирской ссыльной избе. Хорошее, думаю, было время! — Церетели весело смеется. И кругом все засмеялись.
У Станкевичей мое знакомство с И.Г. было «мельком». Позже, во Франции, я узнал его ближе. А подружился с ним в Нью-Йорке, в Америке, одно время он даже жил у нас летом в Питерсхеме, в Массачусетсе. Об Ираклии Георгиевиче я еще много напишу. У меня есть что о нем сказать.
Владимир Савельевич Войтинский был близкий друг и Станкевича и Церетели. По чертам лица и всей внешности был похож на русского мужичка, а никак не на еврея. Некрасивый, курносый, рыжеватый, очень живой, В.С. тоже был «человеком с биографией». В молодости — большевик, знававший Ленина, прошедший тюрьмы и ссылку, в революции — антибольшевик, оборонец, комиссар Временного правительства на северном фронте, где боролся с ленинцами и разложением армии. После Октября отсидел у большевиков в Петропавловской крепости. При помощи Церетели уехал в Грузию, а оттуда на Запад, В Берлине у Гржебина В. С. выпустил воспоминания под чуть плакатным заглавием «Годы побед и поражений» (я заметил, что революционеры любили такие некрасовско-надсоновские плакаты). Но воспоминания В.С. весьма поучительны. Особенно в них ценны зарисовки Ленина. Вот, например, некий «кадр». В 1907 году Войтинский (большевик) был членом Исполкома Совета безработных и поехал к Ленину в Куоккала за разъяснениями насчет допустимости тактики террора. Приехал. «Я рассказал о настроении среди безработных, о „мстителях“, о их намерении бросить бомбу в заседание городской думы. Ленин слушал чрезвычайно внимательно, вставляя время от времени: Вот как? Это крайне интересно! — Затем начал расспрашивать: — Вы думаете, люди у них найдутся? — Несомненно. — Надежные? — Вполне. — Тогда Ленин сказал раздумчиво: — А может быть, это было бы недурно. Встряхнуло бы…»
