Я умею прыгать через лужи - [9]

Молился я и о том, чтобы стать хорошим мальчиком.

Ангус, высказав свои замечания о моих молитвах, спросил меня:

— Как по-твоему, что за малый — господь бог? Какой он из себя?

Я всегда представлял себе бога в виде силача, одетого; в белую простыню, подобно арабу. Он восседал на стуле, упираясь локтями в колени, и посматривал на мир внизу. Глаза его быстро перебегали от одного человека к другому. В моем представлении бог не был добрым — он был только строгим. «Вот Иисус, — думал я, — он добрый, как мой отец, но только никогда не ругается». Однако то обстоятельство, что Иисус ездил обычно на осле и никогда не скакал верхом на лошади, вызывало у меня большое разочарование.

Однажды отец, сняв новые сапоги, которые он разнашивал, переобулся в эластичные сапоги фирмы «Джилспай»; при этом он с чувством воскликнул:

— Вот эти сапоги изготовлены на небе.

С тех пор я был уверен, что Иисус ходит в эластичных сапогах фирмы «Джилспай».

Когда я сообщил все это Ангусу, он заметил, что, возможно, у меня более верное представление о боге, чем у него.

— Моя мать, — сказал он, — всегда говорила по-гэльски. Бог мне казался сгорбленным стариком с белой бородой, окруженным толпой старух, которые вяжут и разговаривают по-гэльски. Мне казалось, что у бога на глазу повязка, а моя мать говаривала: «Это все мальчишки камнями швыряются». Я не представлял, чтобы бог что-нибудь делал, не посоветовавшись предварительно с моей матушкой.

— Она вас шлепала? — спросил я его.

— Нет, — ответил он задумчиво. — Нас, детишек, она никогда не била, но богу от нее сильно доставалось.

Один из больных, лежавших на кровати слева, что-то сказал ему.

— Не тревожьтесь, — ответил Ангус, — я не хочу поколебать его веру. Он сам до всего додумается, когда станет взрослым.

Хотя я верил в бога и часть вечера посвящал молитве, я все же считал себя существом, от него независимым. Ему нетрудно было меня обидеть, но тогда я бы никогда больше с ним не заговорил. Я боялся его потому, что он мог заставить меня гореть в адском огне. Об этом нам говорил учитель воскресной школы. Но еще больше, чем адского огня, я боялся стать подлизой.

Когда, охотясь за кроликами, Мэг повредила себе плечо, я почувствовал, что бог сильно подвел меня, и решил в будущем сам заботиться о благополучии Мэг, отказавшись от его услуг. В этот вечер я не молился.

Заговаривая о боге, отец всегда его критиковал, но мне его отношение к богу нравилось: оно означало, что я могу положиться на отца, если бог окажется не на высоте, — недаром отец перевязал плечо Мэг, Но все же меня беспокоил тон, каким он говорил о боге.

Однажды отец отвел кобылу к старику Дину, у которого был жеребец. Дин спросил, какой масти хотел бы он получить жеребенка.

— Я знаю способ, чтобы сделать любую масть, — хвастал Дин.

— А можешь ли ты сделать так, чтобы был жеребец или, скажем, кобыла? спросил отец.

— Не могу, — благочестиво ответил Дин, — это зависит только от бога.

Я прислушивался к их разговору, и то, как отец отнесся к этому заявлению Дина, убедило меня, что он не очень-то высоко ставит бога, когда дело касается лошадей. Но зато я проникся еще большей верой в отца. Я решил, что такие люди, как мой отец, сильнее бога.

Но больные были непохожи на здоровых. Боль лишала их чего-то, что я в людях очень ценил, но не мог определить. Некоторые из них по ночам взывали к богу, и мне это не нравилось. По моему мнению, они не должны были этого делать. Мне трудно было допустить мысль, что и взрослые могут испытывать страх. Я считал, что для взрослых не существует ни страха, ни боли, ни нерешительности.

На кровати справа от меня лежал грузный, неуклюжий человек, которому соломорезка раздробила кисть. Днем он бродил по палате, разговаривая с больными, выполнял их поручения, приносил им то, что они просили.

Он наклонялся над кроватью, расплываясь в слюнявой улыбке, и заискивающе спрашивал:

— Ну, как дела, в порядке? Не нужно ля тебе чего-нибудь?

Его манера держаться была мне неприятна — может; быть, потому, что он был добр и услужлив не из сострадания, а из страха. Ему грозила опасность потерять руку, — но ведь милосердие божие велико, и господь не оставит того, кто помогает больным. Мик, ирландец, лежавший наискосок от меня, всегда отказывался от его услуг, хотя и самым дружелюбным образом.

Как-то раз, когда тот отлучился из палаты, Мик сказал

— Он словно собака, приученная к поноске… Всякий когда он подходит ко мне, меня так и подмывает бросить палку, чтобы он принес ее обратно.

Этот больной никогда не лежал в постели спокойно, а вертелся с боку на бок, садился и снова ложился. Он то и дело взбивал свою подушку, поворачивал ее и так и этак и хмуро поглядывал на нее. Когда наступал вечер, он брал со своей тумбочки маленький молитвенник. Выражение его лица менялось, и он сразу переставал ворочаться. Из тайников души он извлекал приличествующую случаю серьезность и облекался в нее, как в платье.

Запястье своей искалеченной и забинтованной руки он обвил цепочкой, к которой было прикреплено миниатюрное распятие. Он напряженно и сосредоточенно по нескольку минут прижимал к губам металлический крестик.