Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа - [10]

- Дождик, — повторила она.

Он помолчал с минуту, вспоминая давно заброшенные, почти уже забытые рифмы. Потом прочитал:

Дождь над городом пролился,

Дождь по крышам пробежал,

В переулке порезвился,

Мне в окошко постучал.

Посмеялся над прохожим,

Под крыльцо загнал кота.

Стал на сорванца похожим,

Напевая «тра-та-та».

А потом, насупив брови,

Отчего-то загрустил

И всплакнул на полуслове — Как малыш — смешон и мил.

Солнце, выглянув из тучки,

Стало дождик утешать;

Тихо взяв его на ручки,

Стало слезки вытирать.

Вот вздохнув, смешно надувшись,

Дождь похныкал… Перестал…

И, по-детски улыбнувшись,

Вдаль по лужам убежал…

- Вот, — закончил он.

Соня задумчиво улыбалась.

- Хороший дождик, — произнесла она. — Веселый. И добрый. Не то что наш, — кивнула она на небо. — А кто эти стихи придумал?

- Их я сочинил, Сонюшка. Давно.

- Правда?! — восхитилась она. — Здорово! Хорошие стихи у вас получаются!

- Ну не то чтобы… — почему-то смутился он.

Дед между тем раскурил вонючую сигарету, закашлялся глубоко, сипло, с бульканием и присвистом.

- Бросать тебе надо, дед, это дело, — сказал ему Иван.

- Это какое, милок? — не понял тот.

- Курить тебе надо бросать — помрешь ведь.

- Помру, — кивнул старик. — А что ж…

- Сонечка, а… а ты хотела бы в городе жить? — спросил Иван осторожно.

- Нет, — ответила она почти не задумываясь.

- Почему?

- Не знаю, — пожала она плечами. — Я в деревне привыкла.

- Да конечно! — вставил дед. — Знамо дело, кто ж свой дом на город променяет. Тяжко в городе — дышать нечем. Люди как чужие все али обиженные друг на друга ходят. СлОва никому не скажи — облают.

- Так ведь трудно одной, — настаивал Иван.

- А я не одна, — ответила девочка просто. — Баба Аня мне помогает.

- Кто это — баба Аня?

- Соседка. Постирать или печь истопить она всегда поможет.

- Ну соседка — это… Это же посторонний человек… Печь истопить… В городе вот ее и топить не надо… А хочешь, мы… с тобой…

- Ну что, граждане попрошайки, — произнес чей-то голос за его спиной, — как успехи?

Менты…

И как же они их проворонили. Ведь как из-под земли выросли прям. Участковый, местный видать, и с ним два шкета совсем в затасканной форме не поразмеру. Солдатики, наверное, из милицейского батальона, с Прохоровской. Ну ладно, они с Соней заболтались, но дед-то куда смотрел!.. Эх, хрыч старый, слепой, наверное, совсем. Ну теперь жди беды… Если бы местные менты или один участковый, так они бы возиться не стали. А эти, солдатики, они молодые да злые, им план сделать надо, чтоб вечером в казарме не ответить перед стариками-то. Пиши пропало…

- Соня, — повернулся капитан к девочке. — Ты бы шла отсюда, а.

- Не лезь к девочке, кэп, — набычился Иван. — Она-то тебе что?

Удар справа, со стороны одного из щеглов, неожиданным был, только поэтому Иван и сложился пополам, теряя дыхание. А так слабенький был ударчик. Что этот задохлик восемнадцатилетний, метр с кепкой, сделать мог. У него и кулачонко-то с воробья размером. Неожиданностью взял.

- Ну ты это, как тебя, — захрипел на солдатика участковый.

- Сержант Сенцов, — пробубнил солдафон.

- Ты это, сержант Сенцов, — наставительно выговорил капитан, откашлявшись, — ты давай-ка, чтоб никаких телодвижений без команды. Всосал?

- Так точно, — нахохлился шкет.

- Лады. Этого и старика берите, ведите в опорник, — распорядился участковый. — Только без эксцессов.

- Может не надо, капитан? — отдышавшись уже, взмолился Иван. — Прошу тебя, как человека, не надо. Мы уйдем, сгинем, а?

Рядом пыхтел и кашлял старик, дышал хрипло, астматично.

Заморыш потащил Ивана за рукав. Иван прям всем затылком, кожей и волосами ощущал, какая злость исходит от этого гаденыша. Если бы не участковый, утащили бы и запинали.

Участковый Ивану ничего не ответил. Обернулся только, посмотрел секунд несколько, словно задумавшись, потом махнул рукой, буркнул «Ведите» и отошел к Соне.

Вот плохо было то, что Иван не на своей территории. Участкового этого, капитана, он видел пару раз, но знакОм с ним не был, ни разу не сталкивался. Плохо было то, что менты патрульные тоже не местные, не городские. С теми-то можно договориться — побалагуришь, анекдот похабный стравишь, сыграешь им «Мурку» или «Владимирский централ» по дороге — они и отмякнут. Не злобливые они и за бомжами-попрашайками не гоняются, если только уж совсем не припрет их план. А эти воины — они вцепляются как бультерьер в добычу, без разбора, и уже не отпускают. Ни анекдоты не помогут, ни «У солдата выходной», ни балагурство. Глаза у них стеклянные, бездушные и бездумные — то ли после дозы, то ли от недоедания и недосыпания. Псы, одно слово. Единственная была надежда — на то, что участковый сейчас порешает с Сонечкой и догонит, не оставит щеглов одних на маршруте…

Но этого не случилось. Участковый не догнал. А два эти выродка, запершись в опорном пункте, глумились над Иваном и стариком долго, холодно и бесчувственно, без азарта. А когда мент без азарта бьет, он же не пар спускает. Так бы спустил пар и — все, отошел, остыл. А тут получается, что просто глумится ментеныш, изощряется — от скуки ли, от забитости своей, от ненависти ли ко всем вокруг за то, что ему службу тащить приходится, а не девок щупать по общагам, напившись и обкурившись допреж.