Я ухожу - [45]

32

Где бы ни ехать, по хайвею или по национальному шоссе, которые, пересекая границу в Андайе или Бехобии, ведут на юг Испании, вам все равно не миновать Сан-Себастьяна. После того как Феррер проследовал через бескрайние темные поля, индустриальные зоны и мрачные селения франкистской архитектуры, временами спрашивая себя, в чем, собственно, цель его путешествия, он внезапно очутился в этом большом роскошном курортном городе совершенно непривычного вида. Город был выстроен на узком клине земли, вдоль русла широкой реки, у подножия горы, разделяющей две почти симметричные бухты, чьи очертания смутно напоминали не то «омегу», не то женский бюст — две морские груди в жестком корсете испанского побережья.

Феррер оставил взятую напрокат машину на подземной стоянке, вблизи главной бухты, и снял номер в маленьком отельчике центрального квартала. Целую неделю он ходил взад-вперед по просторным улицам, спокойным, чистым, застроенным светлыми солидными домами; не пренебрегал он и короткими боковыми переулками, узкими и темными, где домишки выглядели далеко не так безмятежно, хотя и здесь тоже царила чистота. Чего только не было в этом городе: дворцы и роскошные отели, мосты и парки, барочные, готические и неоготические церкви, новенькие, с иголочки, арены и стадионы, бескрайние пляжи, приморский бульвар с институтом талассотерапии, Королевский теннисный клуб и казино. Четыре моста соревновались между собой в богатстве украшения мозаикой, каменным, стеклянным и чугунным кружевом перил, бело-золотыми обелисками, фонарями из кованого железа, сфинксами и башенками с королевскими инициалами. Вода в реке отливала изумрудом, а ближе к океану — лазурью. Феррер частенько наведывался к мостам, но еще чаще гулял по эспланаде вдоль грудеобразной бухты, в центре которой торчал малюсенький островок с крошечным замком на верхушке.

Слоняясь таким образом целыми днями без определенной цели, рассчитывая лишь на случайное везение и обходя все кварталы подряд, он, в конце концов, устал от этого города, и слишком большого и слишком маленького, где невозможно было уверенно определиться, разве что вы здесь родились. Сюпен всего только назвал это имя — Сан-Себастьян, сопроводив его весьма неопределенной гипотезой, а именно, подозрением, что там мог укрыться похититель северных древностей.

В первые дни в часы обеда и ужина Феррер посещал главным образом многочисленные оживленные маленькие бары старого города, где можно прямо у стойки наесться до отвала всякими закусками, не садясь за стол и не страдая, таким образом, от печального одиночества. Но и это Ферреру быстро надоело; он обнаружил в районе порта простенький ресторанчик, где одиночество угнетало его не так сильно. Ежедневно к вечеру он звонил в галерею, беседовал с Элизабет и рано ложился спать. Так прошла неделя, и вся эта затея — найти незнакомца в незнакомом городе — стала казаться Ферреру абсолютно безнадежной. Окончательно приуныв, он решил вернуться в Париж дня через два, а пока перестал бесцельно прочесывать улицы и коротал дни, подремывая в шезлонге на пляже, когда разрешала осенняя погода, вечера же убивал в отеле «Мария-Кристина», посиживая в кожаном кресле за стаканом вина перед парадным портретом какого-то дожа.

Однажды вечером, когда отель «Мария-Кристина» подвергся шумному набегу съехавшихся на конгресс онкологов, Феррер перебрался в отель «Лондон и Англия», не менее шикарный; к тому же широкие окна его бара смотрели на морскую бухту. Здешняя атмосфера была куда спокойнее, чем в «Марии-Кристине» — три-четыре пожилые пары за столиками, двое-трое мужчин у стойки, никакой беготни и шума. Феррер расположился в глубине зала у распахнутого окна. Уже стемнело; береговые огни зыбкими столбиками дрожали в маслянисто-черной воде, у причала, где дремали, смутно белея во тьме, два-три десятка прогулочных яхт.

Открытые окна позволяли обозревать весь этот наружный пейзаж, но одновременно в их стеклах отражался и спокойный зал. Впрочем, спокойствие это скоро было нарушено: дверь-вертушка у дальнего конца бара пришла в движение и пропустила внутрь Баумгартнера, который облокотился о стойку рядом с одиночными посетителями, спиной к бухте. Отражение в оконном стекле этой фигуры, этих плеч и этой спины заставило Феррера нахмуриться и приглядеться внимательней; миг спустя он встал и направился к бару крадущейся походкой. Остановившись в двух метрах от Баумгартнера, он еще мгновение поколебался, затем подошел вплотную. «Извините!» — сказал он, легко коснувшись плеча мужчины, и тот обернулся.

«Гляди-ка, — произнес Феррер. — Делаэ! Так я и думал».

33

Будучи вполне довольным тем, что он не умер, а жив — каковой факт явился для Феррера не таким уж большим сюрпризом, — Делаэ вместе с тем сильно переменился за истекшие месяцы. Да что там — он просто стал совершенно другим человеком. Рыхлые округлые формы, характерные для него прежде, уступили место четкому сухощавому силуэту, как будто над фигурой Делаэ поработал умелый скульптор.

Канули в прошлое все черты Делаэ, ставшего Баумгартнером; вместе с новым именем он приобрел и безупречную новую внешность: галстук — если он вообще его надевал, — вечно отклонявшийся от вертикали под тем или иным углом, брючные складки, которые, едва наметившись вверху, преображались в мешки под коленями, кривая неверная улыбка, раскисающая быстро, как желе под тропическим солнцем, обвислый ремень, перекошенные дужки очков, уклончивый взгляд, короче, все эти смутные расплывчатые приметы, как по волшебству, сменились жесткой, чеканной завершенностью облика. Исчезла даже дремучая непокорная чаща под носом — теперь над верхней губой Делаэ красовалась идеально ровная узенькая, словно нарисованная тонкой кисточкой, полоска усиков в латиноамериканском стиле.