Я твой, Родина - [16]

Николай вглядывался в лица бойцов — тех, что были с ним на танке, на других машинах — и видел суровое спокойствие, уверенность. Каждый знал, что на флангах идут в обход другие батальоны танков, что справа и слева двигаются на запад наши войска. «Наша берет!» И ощущение своей силы сглаживало, почти сводило на-нет томление долгих секунд, секунд, когда на тебя направлены сотни стволов самого различного оружия.

Было очень жарко. Надвигалась гроза. Солнце перевалило зенит и снижалось к темной туче, которая быстро облегала небо. Вот оно скрылось. Края тучи зажглись, как расплавленный металл. Рванул ветер. Упали первые капли дождя.

Танки приближались к траншее. Еще пятьсот метров… Еще триста… И тут противник открыл огонь. Он пустил в ход сразу все — и орудия, и пулеметы, и минометы. Автоматчики, надев каски, прижались за башнями к броне. Танки стреляли с хода, не переставая. Пошел дождь. Капли падали на нагретые орудийные стволы, испарялись, окутывая их легкой дымкой. Впереди на темном фоне грозовой тучи ослепительно сверкали ответные вспышки немецких орудий. Позади ярко синело чистое небо.

Длинные пулеметные очереди в упор резанули по танкам и заставили автоматчиков спрыгнуть. Частые разрывы мин прижали их к земле. Машины, тяжело рыча, влезли на немецкую траншею. Дождь усилился. Холодные струи полились сплошною стеной, разжижая жирный чернозем.

Николай шлепнулся наземь, перекинулся в широкую колею, оставленную гусеницей танка, и пополз вперед, не оглядываясь. Он чувствовал своих бойцов около себя, хотя почти не видел их. Почва раскисала с каждой секундой. Фонтаны земли, поднимаемые взрывами снарядов и мин, обрушивались вместе с дождем на автоматчиков, и грязь залепляла глаза, нос, рот. Из-за огня нельзя было поднять головы. Николай едва разглядел старшину Черемных, Нуртазинова и остальных. Все пытались стрелять. Он тоже перекинул свой автомат из-за спины, но затвор едва подался вперед и замер. Дернув за рукоять, Николай понял: забило землей.

К мокрой одежде грязь приставала как тесто. Она просачивалась сквозь гимнастерку, сквозь белье и, холодная, липла к потному телу. Казалось, что голым ползешь по этой жиже. На локтях, на коленях, на животе наросли пудовые комья. И на зубах грязь, и пальцы на руках растопырились от налипшей земли.

До траншей, где замолчали раздавленные гусеницами пулеметы, осталось шагов пятьдесят. Но ружейная стрельба оттуда не прекращалась и заставляла автоматчиков вдавливаться в размягшую почву. Стараясь заутюжить окопы и дать автоматчикам продвинуться, танки кружились на месте, невольно подставляя противнику борты. Один загорелся, а второй, подбитый, безжизненно опустил пушку: из деревни летели бронебойные снаряды, неслышные в сплошном гуле дождя и сражения. Воздух был разлинован их трассами. Комбат Никонов не мог больше держать свои машины на окопах противника. Сверкнула зеленая ракета, и «тридцатьчетверки» поползли дальше. Немцы в траншеях быстро оправились от «утюжки». Их темнозеленые шлемы снова выставились над бруствером.

— Отрезали! — мелькнуло в голове Николая. — Проклятый дождь…

В таких атаках десант обычно спрыгивал с танков прямо в траншеи и в рукопашной уничтожал противника. А тут еще столько ползти! И прямо в лоб, на пули. На сердце легла гнетущая тревога за бойцов: многим придется остаться здесь! Нет! Этого не должно случиться.

— Гранаты к бою! — закричал что было сил Николай. Он выхватил гранаты, вскочил на ноги и выдернул кольцо взрывателя.

Голос его потонул в грохоте стрельбы и в шуме ливня. Он бросил «лимонку», но не докинул до немцев. Увидел, как подымались и снова ложились среди взрывов его бойцы. Сделал несколько шагов и повалился: жидкая земля всасывала отяжелевшие сапоги и сковывала движения.

Гроза не утихала. В небе, раскалывая тучи, вспыхивали молнии. Николай перевернулся на спину, и грязь, наросшую спереди, мгновенно смыло дождем. Облегченный, он снова пополз вперед. До окопов оставалось шагов двадцать. У горящего танка приподнялся старшина Черемных и жестами показывал, что автомат не стреляет. Николай вынул нож. Черемных, поняв командира, выхватил свой. Он был на виду у всех автоматчиков. Они тоже взялись за ножи. Николай поднял над головой гранату. И Черемных приготовил «лимонку», показывая ее всем.

— Ну, а теперь, — на гадов, — Николай кивнул старшине и выдохнул, что было сил: — Впере-о-од!

— Ура, орлята! — закричал Черемных. Остальные подхватили. Возгласа почти не было слышно: гул боя и грозы поглощал человеческие голоса. Но по искаженным лицам и открытым ртам чувствовалось это губительное для врага «ура». Все ринулись за старшиной, который побежал во весь рост, и через миг, облепленные грязью, с ножами наготове, посыпались в траншею.

И дрогнул огонь противника. Стрельба оборвалась, чтобы сейчас же усилиться.

— Шварце мессерн! — пронеслось среди немцев.

Этот испуганный крик решил исход атаки. Он будто подрезал врага и влил богатырскую силу в наших автоматчиков. Еще в боях на Орловщине, когда на фронте появились танковые части с Урала, родилась у немцев легенда о «шварце мессерн» — о бойцах с черными ножами.